Назавтра же я рассказал наместнику Чудова монастыря об этом дивном видении; он, однако, отправил меня к епископу. Благословение я получил, и довольно быстро. Епископ наш был известный знаток русской церковной древности. Оказывается, то ли в том самом лесу, то ли поблизости когда-то давно уже был монастырек, деревянный – ныне от него остались лишь следы, остатки старых бревен. Епископ – то есть он же московский митрополит, это, я надеюсь, вы поняли, хотя это вам незачем… – епископ благословил меня на затворническое житие. Однако сказал, что средства я должен раздобыть сам, и вообще все сделать сам. Что строительство скита будет важной частью моего нового послушания. Но это как раз было нетрудно. Среди моих духовных детей были и богатые люди, в основном старики, старинные московские купцы, осколки старой, крепкой Москвы – они и дали мне помощь. Материалом и работниками. Всего через полгода посреди Матвеевского леса уже стоял Иосифов скит, в коем я, с благословения самого митрополита, и затворился. Со мной был мой давний келейник, отец Игнатий, моложе меня лет на десять. Смешно сказать, он тоже был из социал-демократов, из большевиков-ленинцев – кажется, я его даже встречал когда-то, еще до тринадцатого года, кажется, он даже работал в “Правде”, у меня работал, Господи! – но мы с ним по молчаливому уговору этого не касались. “Кажется, мы с вами знакомы, отец Иосиф”, – сказал он мне, когда мы встретились в Лавре, где он спасался – в буквальном смысле спасался, – потому что слово спасаться в церковном смысле означает нечто иное, чем в светском; монах спасается от грехов, от искушений, от соблазнов мира – но он просто искал спасения, жизнь свою спасал, потому что после семнадцатого года еще оставались маленькие группы “не сдавшихся”, как они себя называли – и вот к одной такой боевой группке и принадлежал этот молодой человек. Да, он буквальным образом спасся, уцелел, став послушником Лавры – потому что за ним что-то числилось, какая-то акция то ли в восемнадцатом, то ли в двадцатом. В двадцатом он пришел в Лавру, но монашеский постриг принял весьма нескоро – как раз когда я стал иеромонахом, а это случилось в двадцать восьмом. Тогда и он принял малую схиму. Старался держаться ко мне поближе; попросился остаться моим келейником, уже ставши монахом, так сказать, полноправным… Потом я взял его с собою в Москву.

Да. Вот он и сказал мне, еще в двадцатом году: “Кажется, мы с вами знакомы, отец Иосиф”. Я ответил: “Чадо мое Вячеслав, – ибо так его звали в миру, до пострига. – Чадо мое Вячеслав, не будем вновь листать перевернутые страницы нашей жизни”. Может быть, слишком литературно – но внятно. “Никогда не будем?” – с некоторой дерзостью спросил он. “Никогда”, – сказал я. Он поклонился, поцеловал мне руку, я перекрестил его, и делу конец. Правда, в уме я до сих пор называю его Вячеславом. Грех, грех.

Еще больший грех – говорить о себе в превосходных степенях, и однако уже через год я приобрел некую славу у окрестных жителей. Иосифов скит в Матвеевском стал местом молитвы, жертвы и исповеди. Приходили бедняки, которым я давал небольшие деньги, полученные от богатых – да нет, скорее не от богатых, а просто от чуть более имущих: в любом случае речь шла о двадцати, тридцати, самое большее – о пятидесяти рублях. Приходили за снятием небольших повседневных грехов, вроде семейной лжи, или нарушения поста, или сквернословия, или богохульных помыслов: странное дело, оказалось, что в Москве не так уж мало истинно и глубоко верующих людей. Наверное, они просто сами не знали о своей вере, но стоило невдалеке поселиться иноку, ведущему праведное молитвенное житье, – как их вера получила некоторый толчок. Я стал неким кристаллом, брошенным в стакан с крепким раствором соли. Звучит несколько самохвально, но так уж получается короче, простите меня, дорогие мои друзья.

Приходили за поучением. Но я никого ничему не учил. Кто я, чтобы поучать? Я лишь просил: “Говори мне, сын мой (или дочь моя), о своем грехе, о своем затруднении, о своей беде, говори все, что чувствует твое сердце, а потом будем вместе молиться, и понимание сойдет на тебя словно бы само – это Бог пошлет тебе верную мысль, как поступить”. Многие так приходили по нескольку раз, иные по десять, двадцать раз, и рассказывали мне все самое стыдное и самое трудное, и мы вместе молились, и им становилось легче. Во всяком случае, через два года ко мне уже стояла очередь, и отец Вячеслав, то есть во иночестве Игнатий – но ничего не могу с собою поделать! Пусть уж он хотя бы здесь, в этом разговоре, останется для меня Вячеславом – он даже захотел поставить в нашем скиту телефон, но я рассмеялся и не велел. Тогда он попросил разрешения записывать по почте. Я сначала тоже был против, но потом все же согласился. Вячеслав сказал: “Вы же, отче, носите машинно-тканную рясу и едите ложкой, штампованной на заводе, – отчего же тогда пренебрегать современной почтовой связью?” Прав, прав, не надо пренебрегать. Но, хотя это забирало немало времени, главным для меня была молитва.

Я искал ответа на вопрос, вспоминая облик своего Ангела – ангел ли то был? Он всякий раз являлся мне во сне, но, как пишет святой Иоанн Лествичник, “бесы часто приходят к нам во сне под видом ангелов”. Но разница, пишет он далее, в том, что бесовский сон ведет к прельщению, ангельский же – к страданию. После бесовского сна поднимаешься обрадованный, а после ангельского – исполненный страха и сетования. Но ведь и в самом деле, после первого сна я едва не умер от брюшного тифа, а после второго – стал трудиться как строитель скита и как отшельник строгой жизни…

Так что, наверное, Ангел, явившийся мне, был истинным. Но я знал также, что достаточно ослабить усердие молитвы и строгость поста – как бесы, одетые в золоченые ризы, обступят меня, и ослепшее сердце не сможет отличить их от ангелов. Поэтому с вдохновением душевным я предавался молитве и через недолгое время научился узревать как бы воочию свет ангельских очей и ощущать горячим лбом ветер от ангельских крыл.