Изучая гравировку на крышке гроба, Уокер опустился на колени. От яркого света фонарика приходилось сильно щуриться. На деревянной поверхности просматривался ряд вытянутых пятен, оставленных какой-то жидкостью, глубоко въевшейся в крышку. Он заинтересовался ими сразу, как только увидел, но только теперь у него появилось время, чтобы рассмотреть повнимательнее.

– Не могу понять, зачем вы тут перескочили?

Уокер не стал оборачиваться, зная, что Оливьери обращается не к нему. Профессор сидел рядом с отцом Корнелиусом (или стоял за спиной) уже два часа кряду, высказывал сомнения и вел в целом долгий нудный разговор, способный вывести из себя кого угодно.

Но отец Корнелиус твердо держал данное им слово. Хорошо понимая, какой переполох вызвали его провалы в памяти и пугающая молитва над кадавром, он поклялся сотрудничать с Оливьери до тех пор, пока этот человек не будет вмешиваться в его работу.

Уокер присутствовал с целью убедиться, что они нашли общий язык.

Но на практике это означало только то, что до смертоубийства пока не дошло.

Когда отец Корнелиус давал Уокеру свое обещание, в его глазах мелькало что-то еще, помимо терпеливой вежливости. Верхнее веко левого глаза дергалось, и взгляд беспокойно метался, словно Корнелиус беспокоился о том, что в любой момент может появиться нечто страшное. Уокер решил расспросить его об этом.

«Просто не дайте мне съехать с катушек, – ответил отец Корнелиус. – Если я снова начну повторяться или еще как-то чудить, немедленно заставьте меня обратить на это внимание».

Уокер пообещал. Теперь он прислушивался к его работе, опасаясь любых изменений в поведении священника. Давать обещание было легко, но все равно стало немного жутковато, когда до Уокера дошло, что отец Корнелиус не вполне доверяет своему собственному разуму. Не очень доверяет самому себе. А во что вообще можно верить, когда не уверен в самом себе?

– А это что такое? – спросил Оливьери небрежно. – Вы не можете просто взять и изобрести синтаксис языка, с которым никогда не сталкивались. Я согласен, что эта группа скорее всего переводится как «дни дождя», а эта – «тьма», но логичнее будет предположить, что вот этот символ означает что-то вроде «вечности» или «бесконечности»…

– Хеттский язык отличается переменным синтаксисом, – терпеливо пояснил отец Корнелиус. – А этот ему родственный. Вы сами это видите. Нельзя перевести эту фразу как «много бесконечных дней дождя». Зачем добавлять «много» к слову, которое может означать «бесконечность»? Какой в этом смысл? Автор говорит нам, что небеса послали много дней дождя для того, чтобы смыть беспредельную тьму.

Оливьери громко выругался и откинулся на спинку стула.

– Еще раз говорю, нельзя изобретать синтаксис! Ваша интерпретация – это всего лишь предположение! Вы читаете текст так, как хотите прочитать!

– Это не изобретение, профессор Оливьери. – Дрогнувший голос священника стал тих и печален. – Это интуиция. Иногда в нашей работе она все, что у нас есть. Набросайте свой собственный перевод, а я сделаю свой. Потом их почитают другие люди и решат, кто из нас прав.

Оливьери начал раздражаться.

– Меня пригласили в этот проект в качестве эксперта. А вас взяли сюда из вежливости. И именно моя записка будет считаться официальным мнением «Проекта Ковчег».

– Страшно рад за вас. – Верхняя губа священника дрогнула. – Мы можем уже вернуться к работе? Споры только отнимают время.