Я больше не стал ждать. Невыносимо было просто так стоять и наблюдать за ними. В три прыжка я очутился рядом с Сонькой, схватил ее в охапку и потащил к вертолету.

— Пусти! Я никуда не полечу! — Она стала брыкаться, но это мы уже проходили, я крепко ее держал, идиотку. — Не видишь, тут мама моя! Отпусти!

— Полетишь как миленькая, никуда не денешься. — Я тащил ее по земле, волоком, как мешок с яблоками. — Это тебе не мама.

— Пусти, говорю! — Она вдруг укусила меня — вцепилась в руку своими зубищами!

— Ааа! Ты что творишь?!

Но она не слушала меня. Честно, ей на меня было плевать. Она уже опять обратно неслась, к ограде — там теперь все полыхало огнем. Я не видел там больше никакого розового.

И что теперь делать? Делать-то что прикажете? Я глянул на пилота. Я по лицу сразу понял, что он не будет ждать, они сейчас улетят. Прямо сейчас свалят.

И еще я понял вдруг, как сильно скучаю по дому. Как хочу комнату свою увидеть, нашу кухню, родителей. Они за столом сидят, чай пьют, Игорешка рядом… Тоска по дому почти как морская болезнь. Пока не заболел, ты и понятия не имеешь, какое это паскудное чувство. А как подхватишь, она тебя вдруг так под дых шибанет, что сразу сдохнуть захочется. А утешиться чем? И то, и другое, как рукой снимается — только порог дома переступи.

Я кинулся в кабину.

— Вовка, вылезай! — Я попытался отстегнуть на нем ремень. Я спешил, руки у меня тряслись, как у идиота.

— Чего ты? Куда вылезай? Что ты делаешь?!

— Там мать Сонькина… Она ни в какую со мной не идет… Мне одному не справиться.

— Ну а я-то причем? Я что могу? — Он как-то беспомощно уставился на меня, глазами захлопал. Сидит и хлопает, значит.

А мне его «я причем» прямо по ушам резануло. Я даже не понял его сначала. В смысле?

— Мы сейчас ее вдвоем быстро затащим! Пойдем, говорю! Ну?

— Я не пойду никуда, — сказал Вовка и отвел глаза. — И ты тоже не ходи. Он улетит, не видишь? У них там график.

Я уставился на него. На красавца этого уставился — стою и прямо глаз от него оторвать не могу.

— График, значит. А Сонька как же?

— Я знаю. Но я не могу. Иди сам, если хочешь. А я не могу. Я трус, понимаешь? Я всегда был трусом. И вообще ничтожеством, можно сказать. А ты другой, не видишь, что ли? Ты же сам видишь! Давай, вали! Иди отсюда!

И тут я выключился. Перестал вообще что-либо соображать. Я стоял перед ним — руки зачем-то в карманах — смотрел, как он открывает и закрывает свой подлый рот, что-то там мне доказывает. И чем дольше я на его этот рот смотрел, тем нереальней казалось всё происходящее. Может, это кино такое тупое? У Вовки за спиной, в иллюминаторе, качались деревья — высокие черные силуэты. Голый лес, макушки в облаках, он окружал село, прятал в себе вонючих гадов. Я вдруг представил себе ночь, не эту, а вчерашнюю. Я сплю, Сонька спит. Деревья трогаются с мест и делают к нам несколько шагов. Тихо, практически незаметно, всего несколько каких-то сантиметровых шажков. Они хотят нас защитить. Потому что больше некому. Люди глупые и ничтожные, они и созданы лишь для того, чтобы потом взять и сдохнуть. А деревья почти что вечные…