– Что пишет? – снова оживилась Анхен.

– Про дела монастыря. Про Урал и дивную природу его. Про школу для крестьянских детей и больницу для бедных, – рассказывала Мари, подливая сестре чай. – Забот полон рот.

– Как время летит быстро! Точно птица. Казалось бы, ещё вчера с тобою мы стояли на перроне и провожали маменьку, вытирая безутешные слёзы с лица. А уже четыре года прошло. Четыре! Года! Уму непостижимо, – сказала Анхен, возмутившись.

– Да. Я тогда, право слово, не понимала, зачем она уезжает, зачем бросает нас.

– Ну, Мари, разве забыла ты всего? Более она была не в силах вынесть сей позор. И смыть позорное пятно, считала достойным только молитвами об усопшем императоре. Тем более прабабушка Калиса настойчиво её звала к себе, предчувствуя смерть близкую свою. Дела хотела передать ей.

Барышни замолчали, вспоминая уральский женский монастырь, в котором они появились на свет, и неоднократно ездили туда на летние каникулы. Вспомнили матушку Калису, настоятельницу монастыря, бабушку маменьки по отцовской линии. Вспомнили высокие монастырские стены, красивейшее озеро, окружавшее монастырь со всех сторон, и узкий перешеек – мостик к берегу. Чудесное было время. Беззаботное, солнечное, радостное.

А то, что случилось потом, превратило их жизнь в кошмар. И всё из-за папеньки, между прочим!

– Вернёмся к Ольге. Если у вас есть новый подозреваемый, почему господин Громыкин не отпустит её с Богом? – сменила щекотливую тему Мари.

Она не думала, что папенька виноват. Его оговорили. Как может быть иначе? Но спорить с сестрой не считала нужным.

– Потому что пока посидит в каземате. Я так сказал! – передразнила Анхен голос начальника.

– Но это же несправедливо! Держать даму в кутузке, – возмутилась Мари.

– Пока я сделать не могу ничего. Пока! Но стараюсь. Понимаешь? Ладно. Пойду я собирать саквояж в дорогу. Завтра рано вставать.

* * *

Анхен поёжилась и плотнее запахнула шерстяную курточку. На перроне было людно, несмотря на ранний час, сыро и ветрено. Носильщики шныряли туда-сюда как заведённые механические игрушки. У платформы стоял паровоз, в нетерпении выпуская из себя клубы белого пара.

– Прошу тебя! Не лезь ни в какие сомнительные авантюры. Иван Филаретович, дайте слово, что будете за ней приглядывать! – потребовала осмелевшая Мари.

– Мария Николаевна, слово дворянина, – сказал господин Самолётов, прикрыл библейские глаза длинными ресницами и склонил голову. – Будет трудно, но я постараюсь.

– Ах, вы! Сговорились, да? – запротестовала Анхен. – Не нужен мне пригляд никакой!

Поодаль стоял господин Громыкин и немного стеснялся. Грузная его супруга с пробивающейся щёточкой усиков по-матерински одёргивала его клетчатый костюм и густым басом наставляла его как школяра. Его слабые попытки отбиться заканчивались неудачей. Средняя из дочерей господина Громыкина, и видимо, незамужняя, с интересом посматривала в сторону красавца-делопроизводителя. За что получила от недремлющей матери тяжёлый подзатыльник. Барышня вспыхнула и убежала. Звон вокзального колокола прозвучал как нельзя кстати. Господин Громыкин облобызал супругу и быстро вошёл в разноцветный вагон.

Анхен поцеловала сестру на прощание и в сопровождении господина Самолётова тоже вошла в сине-жёлтый вагон. Пассажиров, желающих путешествовать до Саратова первым классом, обычно оказывалось не так много, поэтому вагоны Рязано-Уральской железной дороги чаще всего выпускали совмещённые – синий цвет для господ с дорогими билетами – первоклассников, жёлтый цвет – для пассажиров второго класса. Зелёные и серые вагоны предназначались для пассажиров попроще – соответственно, третьего и четвёртого классов, и следовали отдельно. Далее прицепляли багажные отделения.

– Саквояж я пристроил под Вашей полкой, Анна Николаевна.