— Завтра вы сами ему об этом скажете, — заверил меня лекарь и вышел из комнаты.

А я…. Α я закрыла глаза, давая себе передышку перед тем, как буду объяснять матушке, почему я едва не оставила ее одну….

Следующие два дня тоже прошли мимо меня. Большую часть времени я спала, а те немногие не часы — минуты, в которые мне хватало сил на разговоры, чаще всего проходили в гигиенических процедурах и перевязках, вновь отправлявших меня в глубокий, лишенный сновидений сон.

Когдa просыпалась, рядом со мной всегда кто-то был. Чаще всего матушка, но, бывало, открывая глаза, я натыкалась на внимательный, словно чего-то ожидающий взгляд Северова или, полный немой укоризны, Сашки. Граф Шуйский тоже отметился в бдениях подле моего возвращающегося к жизни тела, но этот смотрел спокойно, без удовлетворения, но с полным принятием всего, что было сделало.

Все изменилось на пятый день. Ρезко изменилось, но это-то меня и не удивило. Императорский лекарь знал свое дело.

— Ну что, Анастасия Николаевна, — произнес он, закончив осмотр. Уже каким-то привычным движением передвинул стул, сел, устроившись на нем крепко, основательно, — я могу доложить Его Императорскому Величеству, что опасений в отношении вашего здоровья нет, и в моем пристальном внимании вы больше не нуждаетесь.

— Значит, теперь я могу вставать? — порадовалась я. Чувствовать себя беспомощной было просто невыносимо.

— Можете, — с той же мягкой, несколько отрешeнной улыбкой, кивнул он. — Помня о щадящем режиме, которого вам стоит придерживаться еще дней десять, и о тех микстурах, которые я назначил.

— Я за этим прослежу. — Матушка вошла в комнату вместе с лекарем, но пока занимались мной, стояла у двери и, казалось, даже не дышала, чтобы быть совсем незаметной.

— Только на вас и надежда, Елизавета Николаевна, — повернувшись в ее сторону, Αлексей Иннокентьевич склонил голову. — Впрочем, голубушка, скажите-ка старому лекарю, принимаете ли вы ту настоечку, что я прописал вам три дня назад?

Матушка вроде как засмущалась, даже глазки опустила, но Алексея Иннокентьевича ее покладистость только раззадорила. Тон его изменился, стал не то, что более жестким, но — тяжелым, требовательным:

— Α ведь мы говорили с вами, Елизавета Николаевна, не в вашем положении….

— Постойте! — я, натянув одеяло повыше, села в кровати. — О каком это положении….

— Я тебе позже расскажу! — вскинулась матушка, стушевавшись еще сильнее.

Да только…. Вот теперь уже я чувствовала себя хищником, завидевшим свою добычу:

— Нет уж, Елизавета Николаевна, — ласково, уговаривая, протянула я, — а давайте мы это позже перенесем на сейчас….

— Да, Елизавета Николаевна, — поднявшись, поддержал меня лекарь, — давайте не будем терзать Анастасию Николаевну сомнениями. А то ведь у нее ум такой: и догадается, и выводы соответствующие сделает, а при недостатке информации знаете, как бывает….

После такой речи я Алексея Иннокентьевича зауважала ещё больше. И не только за понимание сути того, чем занималась, но и за точное понимание того, как можно попасть впросак зная меньше, чем нужно.

В том, что касалось выводов, он тоже был абсолютно прав. О каком именно положении зашла речь, сообразить несложно, оставалось разобраться с вариантами виновных в этом самом положении. И вот тут….

Подумав, что если в этом деле окажется замешан Шуйский — убью, не посмотрев на роль в спасении и воспитании брата, строжась, посмотрела на матушку: