Севка, против фединых ожиданий, быстренько и без пререканий убрал тесак, вытянулся во фрунт.

— Виноват, господин старший штабс-фельдфебель! Больше не повторится!

— То-то же, что не повторится, — проворчал Трофим Митрофаныч и вдруг показал Воротникову кулак. — Это с их благородиями фокусы твои тебе с рук сходят, а я тебя — ты знаешь — без господского догляду отделаю хуже, чем Господь наш вседержитель черепаху.

Судя по тому, что на губах у Севки не перекатывалась обычная его полупрезрительная ухмылочка, отделать его старый фельдфебель и впрямь мог. Может, даже и отделывал уже — хотя учились они все тут без году неделя.

— А чего это он так — про черепаху-то? — шёпотом удивился Петя. — Замечательное животное, очень интересное! Способно приспособиться к любым условиям!.. Есть черепахи сухопутные, а есть морские. Есть такие, что в пресных прудах живут, а есть…

— Кадет Ниткин! Р-разговорчики в строю!

— И-извините… — пробормотал опять выключившийся из корпусной жизни Петя, за что тут же схлопотал подзатыльник. Несильный, но обидный.

— Какое тебе тут «извините», штрипка штафирская? — рассвирепел фельдфебель. — Ты в славном императорском воинстве или у мамки на антресолях?!

Кадеты вокруг загоготали и Ниткин мучительно покраснел, сообразив, какой допустил промах.

Федя что было сил ущипнул приятеля повыше локтя, и Петя пришёл в чувство. Нет, так же лихо, как Воротников, он не вытянулся, и голос у него дрожал, но всё-таки уставные «виноват, господин старший штабс-фельдфебель» у него получилось ничуть не хуже севкиного.

Внутри было узкое, вдаль уходящее помещение. За высокой деревянной конторкой стоял писарь, скрипел пером; другой фельдфебель, Пётр Макарович, притворно хмурясь, клал на стойку обмотанные ременной портупеей тесаки.

— Кадет Солонов Федор!

— Кадет Солонов Федор, оружие номер Н-28953, — прогудел Макарыч. Писарь старательно выводил цифры в толстенном гроссбухе. — Портупею надень, кадет, а то ремень ниже задницы съедет…

С портупеей через плечо и увесистым тесаком на поясе Федя вышел из цейхгауза, невольно сам переходя на строевой шаг. Совсем, совершенно иное ощущение — тяжесть оружия сделала его словно настоящим рыцарем, и не хватало только прекрасной дамы, чтобы повязать её шарф на руку и поклясться свершать в её честь славные подвиги.

Потом появились Две Мишени, господин Положинцев и госпожа Шульц. Последняя отчего-то бросала на учителя физики весьма неласковые взоры. Следом за Ильёй Алексеевичем двое дюжих унтеров тащили какие-то здоровенные ящики. Петя Ниткин немедля уставился на них, словно Воротников на сдобу.

— Рота, слушай мою команду! Мы выступаем для осмотра назначенной нам местности. По прибытии на место разбиваемся на тройки. Каждый получит большой план участка. За пределы не выходить! Видеть соседа, не терять его из виду!..

Две Мишени говорил ещё какое-то время, объясняя всем и без того понятные вещи. Да любой, кто играл в «казаков-разбойников» или там «колдунов» (ну, ежели по-серьёзному, «на интерес», чтобы проигравшие выигравших на закорках несли и при этом громко, на всю улицу хрюкали) — это знал.

Госпожа Шульц, вновь надевшая широченные шаровары, взирала на всё это крайне неодобрительно. Особенно на болтавшиеся у кадетских ремней тесаки.

…До «назначенной местности» шли строем. Хотя, самокритично признавал Федя, с маршировкой у седьмой роты дело обстояло швах. Ну, те, которые, как и он сам, пришли из военных гимназий, ещё куда ни шло. Но остальные — кто в лес, кто по дрова. Прямо хоть «сено, солома!» командуй.

Две Мишени всё, конечно же, замечал и морщился недовольно. Понятно, корпус позорим, устыдился Фёдор. Хорошо ещё, что шли не центральными улицами — сперва Ингербургской, затем Ольгинской, что вдоль железной дороги — потом свернули влево, прошли перекинутым над путями мостом и оказались на месте.