Это Левка Бобровский поглаживает штык.
— И даруй мне умереть с твёрдою верой и надеждою вечной блаженной жизни в Царствии Твоём…
Это Пашка Бушен, щурится, словно уже ловя в прицеле вражеский силуэт.
— Матерь Божия! Сохрани меня под покровом Твоим! Аминь.
Это полковник Аристов, надев обратно фуражку, первым шагнул по шпалам — туда, где ждал враг и где ждали свои, ждали и надеялись — первая рота придёт и поможет, не может не прийти!
И первая рота пришла.
Цепь идёт, катится морскою волной, только, в отличие от прилива, разбиться она права не имеет.
Вот замаячила впереди будка стрелочника, блекло-голубоватые стены, и сидящие под ними фигуры в шинелях, торчат готовые к бою штыки.
На сей раз Аристов не предлагал сдаться, не требовал сложить оружие. Он просто взмахнул рукой, и цепь александровцев открыла огонь.
…Не успевшие даже вскочить падали, валились под покрытые оспинами от пуль стены. Кадеты прошли над ними, сомкнулись, воистину подобные волне, всё в себя принимающей и всё скрывающей.
Впереди беспорядочные крики, кто-то командует, топот ног, вот грянул выстрел, пока ещё на глаз и наугад. Александровцы бросаются вперёд, прыгают через канавы, через низкие изгороди; впереди оживает пулемёт, но прежде, чем смертельная коса успевает пронестись над рельсами, Федор Солонов стреляет — тоже почти навскидку, раз, другой и для верности третий — оба номера за тяжёлым «максимом» утыкаются лицами в землю, быстрее, быстрее, кадет-вице-фельдфебель, опоздаешь — все друзья твои лягут и на Суда Страшном за то не оправдаешься!
Но прямо в лица кадетам гремят новые и новые выстрелы, кто-то кричит, пытается скомандовать «залп!», не успевает, потому что в него стреляет уже сам полковник.
Кто-то падает в цепи александровцев, кто — Федор не успевает заметить. Потому что только он может стрелять, почти не целясь, и он стреляет, быстро выбирая цели, всаживая пули в узкую щель, в незаметную прорезь, а крошечную выемку.
Пытается полоснуть ещё один пулемёт, но его упреждает Севка Воротников: «гочкис», словно захлёбываясь от ярости, опустошает четверть ленты, избивает пулями кожух, дырявит щиток, и уцелевший чудом пулемётчик бросается бежать, забыв обо всём.
Вперёд, вперёд, только вперёд!..
Те, кто преграждал кадетам дорогу, вдруг оказались совсем рядом, нагнуты, наклонены штыки, но в руках александровцев — самозарядные «фёдоровки», и магазины их пустеют сейчас не просто так.
Цепи сталкиваются, сцепляются, и Федор Солонов стреляет, стреляет и стреляет, валя тех, что пытаются броситься на его друзей сбоку или даже со спины.
Севка Воротников опустошил ленту, присел на корточки, перезарядить; бородач в лохматой папахе замахнулся штыком, нарвался на пулю от Федора.
Кто из своих дрался, кто пал — Федя не видел. Поменять магазин, и стрелять, стрелять дальше; не дать схлестнуться грудь в грудь, не дать цепи александровцев увязнуть в вязкой живой массе, массе обманутых и одурманенных, но сейчас — или ты их, или они тебя.
Федор старается думать, как учил полковник — не только лишь о том, как выжить вот прямо сейчас.