В этот день я сделал небольшой круг, чтобы пройти мимо одного кафе, которое годами служило фоном некоей моей фантазии. Все началось, когда я случайно увидел пожилую пару, сидевшую там за одним из маленьких столиков. Почему-то я застыл на улице как вкопанный, глядя на них; а женщина подняла руку и погладила мужчину по щеке.
Он приник лицом к ее ладони, и у меня возникло полное ощущение, будто это я сам сижу там, и тепло перетекает между ладонью и щекой, и двух людей не разделить.
С тех пор у меня вошло в привычку заглядывать в окна этого кафе и представлять себе, как однажды там буду сидеть я. Сегодня же там было совсем немного посетителей, листавших газеты за утренним кофе, и, кинув в окошко испытующий взгляд, я повернул в сторону лечебницы.
Когда я добрался до места, мадам Сюррюг вышла из-за стола мне навстречу. Но наши движения оказались плохо согласованы: я протянул ей пальто, она же потянулась за тростью, и когда я разжал пальцы, наши ладони соприкоснулись. Это было странно, поскольку всякое движение за многие годы было сведено до абсолютно необходимого минимума и в нормальном случае все шло как по маслу – ни один из нас не задумывался о том, что делает. Я старался не смотреть на нее: все вышло так неловко, и я мечтал поскорее убраться в свой кабинет подобру-поздорову. Я принял от нее стопку медицинских карт, произнес звук, который можно было истолковать как спасибо, и скрылся у себя.
Едва опустившись на стул, я, к счастью, полностью забыл о мадам Сюррюг. Полистал немного свои записи, но вскоре меня отвлекли другие мысли. А вдруг окажется, что жизнь за пределами этих стен так же бессмысленна, как и в их пределах; такое вполне могло случиться. Я так часто выслушивал жалобы пациентов и радовался тому, что их жизнь не моя. Я так часто морщил нос, дивясь их привычкам, или высмеивал украдкой их пустяковые огорчения. Я осознал, что упорно лелею мысль, будто настоящая жизнь, вознаграждение за все эти безрадостные труды, ждет меня по выходе на пенсию. Но сидя тогда в своем кабинете, я, убей бог, не мог себе представить, чем таким должна быть наполнена жизнь на пенсии, чтобы ее имело смысл радостно предвкушать. Неужели единственное, в чем я мог быть абсолютно уверен, это страх и одиночество? Какое убожество. Я ничем от них не отличаюсь, подумал я и, со стреляющей болью в бедре и сжимающимся в тоске подреберьем, вышел встретить первого в этот день посетителя.
Агата IV
За прошедшие годы мне довелось лечить немало пациентов, страдавших различными маниями, и они бывали неуравновешенными, беспокойными или даже слегка психотическими – однажды я беседовал с мужчиной, проигравшим все свое состояние за трое маниакальных суток из-за того, что ему представилось, будто он обладает богоданной способностью угадывать, какая лошадь выиграет.
Но Агата была не такая. Хотя ей, очевидно, приходилось нелегко, она не пропускала ни единого часа терапии, и мне она представлялась главным образом печальной. Поэтому я начал раздумывать над тем, правильный ли вообще диагноз был поставлен в Сен-Стефане, и однажды решил спросить ее саму.
– Агата, когда вы обратились ко мне, вы принесли с собой свою медицинскую карту, и одна вещь меня удивила.
– Вот как? Меня удивляет не одна вещь, – едко возразила она. – Я не понимаю, например, как несчастному человеку может помочь, что его привязали к кровати и пропускают через его мозг электрический ток.
– Нда, – признал я, ведь я и сам никогда не был сторонником применения ни электрошоковой терапии, ни инсулинового шока, – но вообще-то считается, что в тяжелых случаях это оказывает положительный эффект.
Она пожала плечами.
– Мне это во всяком случае не принесло никакого облегчения.
– Что меня удивляет, – объяснил я, – так это ваш диагноз. На данный момент мы с вами беседуем уже два месяца с лишком, и я нахожу у вас главным образом склонность к депрессии. С вами все еще происходят маниакальные эпизоды?
Агата задумалась.
– Я не уверена в том, что считать маниакальным. Но иногда меня охватывает бешеная ярость, и время от времени какая-то странная сила толкает меня навредить себе. Вот что я натворила на днях. – Приподняв рукой челку, она обнажила маленькую, но глубокую ранку на виске.
– Шкаф, – сказала она.
– Глупо, – лаконично ответствовал я и подумал, что диагноз, возможно, все же поставлен вполне правильно.
– Отлично, доктор, я плачу вам кучу денег, зато вы проникаете в самые потаенные уголки моей души.
– Тушё, – сказал я, не удержавшись от улыбки.