Чайковский

После испытанного в ватерклозете мне хотелось поскорее убраться домой, поэтому я оставил последние карточки на столе и, схватив в охапку шляпу и пальто, вышел. Путь вверх по извилистым улочкам занимал в хорошие дни, когда колени не слишком сильно болели, девять с половиной минут, а сегодня, когда я почти бежал, и того меньше. По дороге я пытался убедить себя, что я не пустое место. Конечно, это звучит странно, но, бывает, человек действительно начинает сомневаться в том, что он собой представляет. У меня не осталось ни родных, ни друзей – ведь за порогом лечебницы я ни с кем не общаюсь, – и если не считать любительского интереса к классической музыке, меня занимали только две вещи: хороший чай и работа на совесть. Но было ясно, что даже и с этим дела обстоят все хуже.

В гостиной большого и ухоженного дома с увитыми плющом стенами неподвижно сидела необъятных размеров женщина; взгляд ее глаз на восковом лице был пуст. Неужели я проведу остаток своих дней за тем, чтобы подглядывать за жизнью незнакомых мне людей, окучивать цветочные клумбы в саду, а кроме того только есть и спать, и мое тело будет рассыпаться в прах? В довершение ко всему мне вспомнилась прочитанная недавно статья. В ней говорилось, что на удивление много мужчин умирают, как только выходят на пенсию, когда они собирались насладиться свободным временем, наконец-то у них появившимся. По крайней мере, мне тогда не придется ломать голову над тем, чем заняться, мрачно подумал я, толкая калитку. Оказавшись дома, я сразу же заглянул в холодильник, но это зрелище нагоняло тоску: два яйца на подложке, банка варенья, немножко масла и засохший кусочек сыра. Я решил, что это один из тех дней, когда у меня нет сил готовить яйца, так что я заварил чай и намазал пару бутербродов, которые и съел за кухонным столом под звуки тяжелого тиканья часов. Хлеб зачерствел, но если бы я ел ради наслаждения, должно быть, все меню выглядело бы иначе.

Потом я сел в свое любимое кресло, закрыл колени пледом и, не обращая внимания на ход времени, слушал музыку, машинально переставляя иглу проигрывателя на начало. Моя рука двигалась абсолютно сама по себе, так что перестановка иглы превратилась в часть произведения, в перенесение назад времени, которое тем же самым движением подталкивалось вперед.

Позже мне захотелось пи́сать, и за этим занятием я вдруг понял, что даже больше не онанирую. Как давно я не делал этого? Я посмотрел вниз и в утешение пожал остававшийся без внимания член, застегнул ширинку и спустил за собой. В спальне я переоделся в поношенную синюю пижаму и лег спать.Агата VI

В субботу днем по пути домой с купленными на неделю продуктами я свернул на улицу Рю-де-Павийон. На том углу, где она пересекает Бульвар-де-Рен, я по обыкновению прошел мимо упомянутого маленького кафе и, когда я заглянул в окно, то увидел ее: Агату.

Но это была не та Агата, которую я знал. На ней была бордовая блузка, на фоне которой светлая кожа Агаты сияла, и хотя сама она сидела, все ее тело находилось в движении. Руки очерчивали в воздухе широкие круги, темные глаза поблескивали из-под челки; она рассказывала о чем-то трем сидевшим с ней за столиком женщинам. Красивее всего выглядел ее рот, когда она закинула голову назад, неудержимо расхохотавшись.

Не раздумывая, я спрятался за деревом в садике, расположенном наискосок от кафе; оттуда мне красным пятном была видна Агата. Я попробовал вообразить, как она выглядела бы, если бы это мы с ней сидели за столиком друг напротив друга. Более серьезной, чем я только что наблюдал, но с таким же податливым нежным ртом, думал я, представляя себе, как она убрала бы с лица прядь волос и склонилась ко мне поближе, положив ладонь на мою руку.

Так я и стоял там, как какой-нибудь тепленький вуайерист, пока Агата, попрощавшись с подругами, не вышла из кафе. Вообще-то из-за того, что я долго стоял на месте, у меня страшно разболелись колени, но я едва замечал это, и когда она пустилась в путь по городу, пошел следом. И брел со своими продуктовыми пакетами, одновременно опьяненный растущим ощущением желания и отягощенный слишком уже знакомым мне стыдом, пока она не скрылась за дверью побеленного известью двухэтажного дома на Рю-де-Л’Ансьен-Мезон. В гостиной зажегся свет. Знание, что она спит в этом здании, ходит там в ванную и одевается, что она ступает ровно по этому же тротуару каждый раз, когда идет встретиться со мной, казалось интимнейшим откровением.

Я постоял немного, делая вид, будто ищу что-то в одном из пакетов. Начал вытаскивать сверток с нарезанной ломтиками ветчиной, переложил упаковку яиц. Пульс колотился в моих горящих щеках, и мне приходилось напрягать все силы, чтобы дышать спокойно. Потом я взял себя в руки и скорым шагом прошел мимо ее дома, повернув голову ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь. Не знаю, на что я надеялся, но она сидела на краешке стула боком ко мне, в каких-нибудь четырех метрах, и смотрела прямо перед собой. Ее лицо застыло безжизненной маской, и только прищурившись я разглядел слезы, которые она чернильными каплями роняла на красную ткань блузки.

Когда я дома запер за собой дверь, возбуждение все еще отдавалось во мне дразнящей дрожью. Ощущение было такое, словно я раскрыл какую-то тайну и жаждал поделиться ею с кем-нибудь; словно я получил изумительный, но запретный дар. Все тело колотило, я вновь и вновь представлял себе приоткрытый рот Агаты, блузку, плотно охватывающую хрупкое тело. На какое-то мгновение я отдался наслаждению.

Потом я снова открыл глаза. Так нельзя. Агата моя пациентка, я ее врач, и моя работа состоит в том, чтобы помогать ей! Я схватил пальто и решительно поспешил назад, в сгущающиеся сумерки.

Напитанный влагой прибрежный воздух подействовал, как необходимый мне холодный душ, и когда я прошелся туда-сюда, возбуждение спало. Меня охватила усталость, я едва доковылял до дома, а перед моим внутренним взором все стоял образ плачущей Агаты.

Глухой, немой и слепой

Когда я несколькими днями позже вышел из лечебницы, день постепенно превращался в вечер, а число предстоявших приемов сократилось с 275 до 266.