Книги

Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит?

22
18
20
22
24
26
28
30

Beach Boys! In My Room. О боже! Я могу сказать лишь то, что моя девушка заводилась просто от того, как я восторженно цитировал эти слова. Именно на этой песне я первый раз встал из-за барабанов, выхватил микрофон у басиста и сказал: «Знаешь что, я сам спою эту хренову песню!» И потом – абракадабра! – я стал певцом! Я купил специальное крепление и прицеплял к нему микрофон. «Дамы и господа, аплодисменты вокалисту Стивену Талларико!» Но я что-то забегаю вперед…

К тому моменту, как мне исполнилось пятнадцать, я знал, что хочу делать – помимо желания обдалбываться и пытаться залезть девчонкам в трусы под мостом. Барабаны! У старшего брата моего друга в подвале стояла барабанная установка. Мы пробрались туда, и, когда я увидел эту установку, я был о-слеп-лен! Я поверить не мог, что можно просто по чему-то долбить и от этого будет столько шума – и это не кастрюли и сковородки. Я сел за малые барабаны, и это стало началом конца. Я купил уроки Сэнди Нельсона, он первый начал играть барабанные соло в конце пятидесятых. Его самым большим хитом был Let There Be Drums в 1961-м. Он выделывал в конце крутые переходы просто на малом барабане. Звучало так, будто кто-то бил по десяти таким штукам. Это был одновременно и фанк, и соул. Все, блядь! Вот он, мой пропуск: я просто оказался в этом охуенном месте в великой игре жизни. Мой пропуск во все места, даже на выход из тюрьмы. В этом и была магия. Это фанк, который знали черные. Это соул, который знал Элвис, все вместе, и теперь у меня был ключ ко всему, особенно после уроков игры на гитаре в Drums Unlimited Уэстчестера.

Я ходил туда на занятия. Один парень дал мне резиновую штуку с тяжелыми палками, и я выучил азы… парадидлы и все такое. Я заслушивал пластинки Сэнди Нельсона, как битлов. Моя голова находилась практически ВНУТРИ динамика, ловя каждое движение, каждый нюанс звучания, УПИВАЯСЬ ими. Но в конце одного альбома у Сэнди была такая штука – нечто среднее между гитарным риффом и серф-роком – такое рата-та-та помеси Ventures и Дика Дейла, с определенными акцентами. Все дело в акцентах. Он бил по барабанам, но делал это с такой манерой, и это стало поворотным моментом… он менял способ игры с помощью акцентов. Я просто охуел! «И мне так надо научиться!» – закричал мой внутренний рот. И поэтому, как уже сказал, я просто сел и научился.

Первый раз я поднялся на сцену, чтобы играть, в «Сарае». Кажется, это было летом 1963-го. Там играла группа под названием The Manniacs, и, закончив свой сет, музыканты разрешили мне подняться на сцену. «Позвольте представить… Стивен Талларико». Я играл классическое барабанное соло из Wipeout. Это была просто ускоренная версия стандартной барабанной партии школьного оркестра, но звучала она стратосферно – чистый поток секса, наркотиков и рок-н-ролла. С тех пор я знал. Я выделывался как мог, оглушительно долбя по барабанам. Всем это нравилось… мне это нравилось. Джон Конрад, мужик, который владел «Сараем», улыбался – я зажигал.

Когда я вспоминаю это сейчас, сорок девять лет спустя, во мне просыпается все то же чувство, все те же энергия и радость, эндорфины заполняют мой мозг. Это почти зависимость. Я закрываю глаза и просто хочу это сделать. Играть ту партию и петь те песни – они были моим избавлением.

К тому моменту, как мне исполнилось пятнадцать, я знал, что хочу делать – помимо желания обдалбываться и пытаться залезть девчонкам в трусы под мостом. Барабаны!

Я все время ввязывался в драки в Бронксе – они длились где-то полтора часа, и домой я приходил весь в кровище. В старшей школе надо мной часто издевались. Евреев постоянно дразнили – они видели ту сторону жизни, которую не видят остальные. Предубеждение. В школе на меня плевали и называли «ниггерские губы». Ребята тянули меня за мочки ушей, что было особенно больно в холода. Но в итоге тот факт, что меня донимали на автобусной остановке, оказался моим спасением. Хоть сначала я и обижался, но как только научился петь, то сразу начал гордиться этим прозвищем – я понял, что это мои корни, мои черные корни в черной музыке, и стыдиться тут нечего.

История моей семьи, если вернуться на двести лет назад: Талларико были родом из Калабрии, Италия. А до этого? Албанцы, египтяне, эфиопы. Но давайте посмотрим правде в глаза: в конце концов – точнее, в начале начал – все мы африканцы. Людей нельзя выращивать в холоде. А до того как мы стали людьми, мы были обезьянами, и если уж мы не можем переносить холод, то как это сможет сделать обезьяна, которая даже не знает, как купить пальто? Так что вначале все мы были черными. Так тупо говорить: «Я итальянец» (как я делаю все время).

Мой способ избежать побоев в школе заключался в игре на барабанах в группе. Моей первой группой были The Strangers: Дон Соломон, Питер Шталь и Алан Стомайер. Питер играл на гитаре, Алан – на басу, Дон пел, а я сидел за барабанами. Мы располагались в столовой и выступали после уроков. Я играл Wipeout и пел In My Room. Самый действенный способ не стать посмешищем – быть интересным. Именно так некоторые толстяки становятся смешными, шутят, высмеивают других, и поэтому их не трогают. Я был тощим, с огромными губами и безмозглым. Я отрастил волосы и играл на барабанах, и так меня начали принимать. Музыке меня учил папа, поэтому рок-н-ролл стал для меня неизведанной территорией.

Я был чокнутым фанатом. В «Бруклин Фоксе» я выбежал на сцену и дотронулся до Мэри Вайс, солистки женской группы Shangri-Las. С длинными светлыми волосами, черными кожаными штанами и меланхоличными глазами, Мэри Вайс была богиней подростков. Ради нее одной можно было сделать рок-н-ролл личной религией, особенно когда она пела Leader of the Pack. Она была сногсшибательной, чуть грубоватой девушкой, которую потом допрашивали ФБР за попытку провезти оружие за границу штата. Я по уши в нее влюбился. В следующий раз я встретил ее в несколько более интимной обстановке – но не потому, что этого хотела Мэри Вайс. В 1966 году я отправился в Кливленд с одной из моих более поздних групп, Chain Reaction, чтобы попасть в подростковое танцевальное шоу Upbeat. Я хотел петь соло, поэтому попросил Дэвида Конрада (племянника Джона Конрада, который владел «Сараем») играть на барабанах. Раздевалок там не было, поэтому переодеваться я пошел в туалет. В соседней кабинке кто-то был. Я решил, что это Дэвид, и в шутку забрался на кабинку. Но, заглянув туда, я увидел Мэри Вайс, черные кожаные штаны спущены до колен, чуть виднеются интимные волосы. У меня был такой стояк – я представлял это неделями! Это помогло мне пережить много холодных зимних ночей в Санапи.

В нашем доме в Йонкерсе никто не запирал двери, так что с появлением секса и наркотиков мне пришлось думать, как сделать так, чтобы никто не застукал меня за курением травки, дрочкой или чем там я еще занимался. Серьезная проблема для подростка. Приходилось ставить перед дверью стул, но как это бесит! Из-за работы с ловушками я умел обращаться с инструментами и придумал хитроумный способ запирать дверь. Я просверлил язычок – металлическую защелку, которая входит в дверную пластину, – и просунул туда крючок, оставив торчать где-то десять сантиметров, как чека на гранате. Если повернуть ручку, дверь не откроется.

Потом я придумал более дьявольский план. Я заказал по почте индукционную катушку – не что иное, как трансформатор для поезда. На поезде можно повернуть трансформатор до десяти, двадцати, тридцати, сорока, так что он просто летит, пока не набирает такую скорость, что сходит с рельсов. Я взял индукционную катушку и протянул ее по перилам в свою комнату, поэтому если кто-то до них дотрагивался, его сбивало с ног. Я наверху трахался с девушкой, родители уехали на выходные – в такие нечастые моменты мне действительно было необходимо предупреждение. И ДА, людей правда сбивало. Но только моих лучших друзей! Я такой: «Дотронься!», а они: «А-а-а-а!» И внезапно лучшие друзья стали так хорошо себя вести. Даже не знаю, что произошло.

Однажды я протянул проволоку до самого подвала, а потом под диванными подушками. Я размотал провода, снял изоляцию примерно с десяти сантиметров, разложил их – положительно и отрицательно заряженные – и положил под подушки, чтобы того, кто сидел на диване, шарахнуло током. Мой лучший друг сидел там и ел арахис. «На, держи пиво, – сказал я. – Сейчас вернусь!» Я уже наверху, в своей комнате, беру трансформатор, открываю дверь и включаю его. Я слышал жужжание, пока он подключался. Я жду, прислушиваюсь, и… «Ай!» Просто маленькие злые подростковые шутки.

Когда по радио крутили The House of the Rising Sun, я думал, что это лучшая песня в мире. Я видел выступление The Animals в консерватории, и меня настолько переполняли эмоции, что я вскочил с места, побежал на сцену и пожал руку бас-гитаристу, Чесу Чендлеру. А потом появились The Rolling Stones. Рок – моя религия, а эти ребята – мои боги!

Необязательно идти в гребаный Храм Судьбы, чтобы узнать мои мечты о The Rolling Stones или The Yardbirds – я постоянно думал о них и строил воображаемые ситуации в шестнадцать лет. Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали. Я представлял, что через тысячу лет после моей смерти люди во внешних галактиках будут слушать Dream On и говорить вполголоса: «Это он, тот странный Бессмертный!»

А потом на короткое время меня правда коснулась ласковая рука судьбы, когда где-то в 1964 году я стал братом Мика Джаггера, Крисом. Мик Джаггер был самым крутым парнем в квартале, и, конечно, я сразу же подхватывал за ним все подряд. Мик, Кит и все такое – меня как будто сбил поезд. It’s All Over Now буквально стал гребаным грузовым составом блюза, который мчался прямо на меня.

Летом 1964-го я отправился на озеро в северной части штата Нью-Йорк, Баш-Биш-Фоллс или что-то типа того, недалеко от Утики, с ребятами из Йонкерса. Длинные волосы, шестнадцать лет, обычный парень, но кто-то сказал: «Ничего себе, ты похож на Мика Джаггера!» И вот оно… теперь меня не остановить! «Вообще-то я Крис, братуха Мика Джаггера. Тот самый!» Я до безумия влился в эту роль. Я словно улетел на другую планету и сразу же начал говорить на кокни. Что-то вроде: «Он какой-то педиковатый, вам не кажется? Не хочешь мармит, дорогуша? Может, покурим, приятель? Ужасная погода, вы не находите?» Это называется, знаете ли, потерянными днями юности. Когда ты молод, ты с легкостью можешь принять на себя другую личность, как хамелеон. Я до сих пор это понимаю. И могу.

В те дни британского вторжения ты просто должен был стать британцем, чтобы выжить. Перво-наперво надо было говорить с британским акцентом. Это правило номер один. И я с ним справился. У меня все еще сохранились вырезки про The Strangers: «Стивен Тайлер с отвисшей нижней губой, как у Джаггера, поднял на ноги весь первый ряд». Так написали в газете. Они с потрохами купились на мои закосы под Мика. Я не мог поверить. Но нет, разумеется, я – сильнее любого другого – верил в это. Я был им. Мне едва исполнилось шестнадцать, но в моем сознании я уже стал одним из «Лучших исполнителей Англии». Хотя The Strangers скорее были похожи на неудачную версию Freddie and the Dreamers, а не на «Стоунз». Может, хотя бы лучший исполнитель Йонкерса.

Я мечтал написать песню или быть в британской группе, когда наступило первое британское вторжение, и – больше всего – о славе! О бессмертии! Мне хотелось влиться в канавки пластинки. Я хотел, чтобы мечтательные юные девушки слушали мой голос и плакали.

В начале семидесятых мне было неловко признавать мою любовь к Мику, потому что пресса уже вовсю твердила о Мике Джаггере и Стивене Тайлере, а я хотел уйти как можно дальше от этих сравнений. Я надеялся, что они найдут в моей музыке какую-то ценность, а не превратят «Аэросмит» в какую-то пародийную группу со мной в качестве двойника Мика Джаггера.