Оратор был невысок, с узкой полоской усов и припухшими веками, невзрачный внешне, но живой и яркий, как огонь. Внешнюю невыразительность с лихвой искупали живые, естественные манеры и голос. Нет, даже не голос, а Голос, подобный иерихонской трубе. Он рассказывал о предательстве грязных евреев и их приспешников, о происках гнусных французов, об унижении и ограблении страны, и каждое слово произносилось с бешеным жаром и абсолютной искренностью. Оратор вещал о необходимости жестокой кровавой мести, о страшном возмездии, неизбежном и неотвратимом. Его слова прожигали душу, заставляя плакать собравшихся вокруг от унижения и стыда, сжимая их пальцы в бессильные кулаки. Пока бессильные.
Рудольф долго слушал, забыв про холод и усталость, даже про голод. А затем решительно похромал к усатому. Толпа почтительно расступалась перед инвалидом войны. Даже сам оратор склонил голову и протянул красивым жестом обе руки, предлагая герою занять место рядом с собой — как ветеран ветерану.
Шетцинг расставил ноги пошире, чтобы не упасть, перехватил костыль поудобнее и со всей возможной силой ударил им усатого в грудь. Ослабевшие руки подвели летчика, удар получился слабеньким, скорее несильный толчок. Противник пошатнулся, скорее от неожиданности, и устоял. Вокруг Рудольфа мгновенно образовалось кольцо — из толпы выступили трое или четверо незнакомцев, до поры скрытых среди обычных прохожих. Неброско одетые, плечистые, в одинаковых котелках, низко надвинутых на глаза, с высоко поднятыми воротниками, прикрывающими лица. И с одинаково сытыми лицами.
Один из них ловко подшиб Рудольфу ноги, калека повалился на землю, в раскисшую снежную кашу. Взгляд упавшего встретился с немигающим взором оратора, и Шетцинга бросило в холод — столько ненависти, безумной, сжигающей ненависти было в глазах невысокого человека с аккуратной и узкой щеточкой усов над губой. Тот молчал, наблюдая за происходящим. Молчали люди, словно завороженные колдуном из злой сказки. Молчал и Шетцинг, понимая, что минутный порыв будет стоить ему жизни и никто не поможет. Ближайший громила в котелке достал из кармана кастет и воровато оглянулся, словно кто-то мог ему помешать. Рудольф зажмурился.
— О, хорошая драка, это я люблю.
Летчик приоткрыл глаза.
Толпа расступилась, пропуская вперед одинокого человека, тот казался близнецом Шетцинга — такая же поношенная шинель, худое лицо с запавшими глазами. Пришелец слегка косолапил и при каждом шаге кривил губы, словно движения причиняли ему боль. В правой руке он прокручивал nahkampfmesser,[127] на первый взгляд, небрежно. Неискушенному в рукопашных Рудольфу манеры и оружие нового действующего лица ничего не сказали, но весьма опытные в человекоубийственных делах охранники усатого все поняли правильно.
— Кто-то ветерана обижает или как? — осведомился косолапый с ножом. Опять-таки летчик услышал всего лишь весьма вежливый вопрос, а люди в котелках вычленили главное — хладнокровную и безжалостную готовность, которая не нуждается в разогреве и предварительных ритуалах. Дело принимало неожиданный оборот, вместо привычного забивания толпой слабого одиночки впереди забрезжила возможная схватка с настоящим волком, который не будет размениваться на синяки и царапины.
Они нерешительно оглянулись, ожидая команды от патрона. Усатый оказался не только красноречив, но и умен, он вовремя ощутил, как симпатии толпы качнулись, подобно маятнику, в другую сторону — к инвалиду и его одинокому защитнику. Оратор моргнул, и это легкое движение век стерло без остатка ненависть из его взора. «Котелки» как по волшебству испарились, а усатый простер вперед руки в жесте, исполненном благородства и радушия.
— Заблудшие души, — искренне и тепло провозгласил он. — Они обмануты и не ведают, чью волю исполняют! Но мы…
Дальше Шетцинг не слушал. Неожиданный спаситель помог ему подняться и проводил к ближайшему столбу, на который Рудольф смог опереться. При этом он держал наготове оружие и ничего не упускал из виду. Косолапый даже сходил за костылем и, ощутив под мышкой привычную угловатость упора, Шетцинг наконец почувствовал себя живым.
— Спасибо! — Летчик схватил свободную руку спасителя и порывисто сжал. — Спасибо!
— А, пустое, — махнул косолапый. — Вояки должны держаться друг друга. Особенно такие хромые, как мы.
Оба глянули на ноги друг друга и одновременно криво усмехнулись.
— Вот ведь мудила, — сказал косолапый, злобно глянув на усатого, который снова входил в раж. — Мало мы повоевали, неймется продолжить кое-кому. А ведь вроде сам ветеран. Да… Я Фридрих. Фридрих Хейман, из пехоты.
— Рудольф фо… Шетцинг. Рудольф Шетцинг. — Летчик спохватился на полуслове, вспомнив, что в нынешние времена лучше не упоминать аристократическое происхождение. Пехотинец кольнул его умным, проницательным взглядом, но никак не прокомментировал оговорку.
— Вот и познакомились, — подвел итог Фридрих. — У меня осталась целая марка, и неподалеку есть одно местечко, где за эти деньги можно хлебнуть по кружке русса.[128]
Шетцинг замялся, он был воспитан в старых традициях, и сама идея о том, чтобы угощаться за чужой счет без перспектив ответного жеста, казалась невыносимой.
— Не жмись, дружище, — хлопнул его по плечу пехотинец. — Холодно и хочется жрать, но после пива думать легче. Что-нибудь придумаем.
— Да, — несмело улыбнулся Шетцинг, вспоминая о листке в самом дальнем углу кармана. — Действительно, что-нибудь обязательно придумаем!