— Сегодня. Время не терпит.
Эпилог
Скрипели половицы, скрипело кресло-качалка. Это был не уютный скрип, приятный уху и свидетельствующий о домашнем уюте. Дерево тоскливо скрежетало, надсадно и уныло, словно жалуясь на тяжелую жизнь.
Скрип забытых, брошенных вещей, голос нежилого дома.
Как быстро приходит в упадок жилье, подумал Рудольф. Дом словно подпитывается энергией жизни от хозяев, но стоит им съехать, и самая прочная постройка приходит в упадок за считанные месяцы, а то и недели. Но кто мог предположить, что такая судьба постигнет и фамильную резиденцию Шетцингов?..
Рудольф откинулся на изогнутую спинку кресла, снова пронзительно скрипнувшего. Вставать не хотелось, сейчас бы сидеть и сидеть, положив слабые руки на гладкие подлокотники, вытянув ноги. Несчастные ноги, которым тоже нужен отдых… Но холодок пробирался сквозь тонкую шинелишку, понемногу покусывая озябшее тело. Шетцинг закутался плотнее, сложил на груди руки, сберегая драгоценное тепло.
Его спас материнский дар — мешочек монет по двадцать марок, в каждой почти восемь граммов золота. Рудольф передал записку через санитара, умоляя товарищей доставить драгоценный груз в больницу. Счет шел на часы, больной метался на койке, кусая губы от все усиливающейся боли, и представлял множество способов, каким могут пропасть деньги. Он больше не верил в людей.
Деньги принес Рихтгофен. Шетцинг не помнил, как тот пришел, просто в момент очередного просветления сознания он ощутил, что боль ушла. И увидел товарища, спокойно и невозмутимо дожидающегося его пробуждения. Манфред Рихтгофен сидел рядом, на том же самом стуле, что ранее занимал доктор. Или на очень похожем. На этот раз прославленный летчик был без коляски, к кровати прислонились костыли.
— Здравствуй, — сказал барон.
Рудольф скосил глаза вниз. Он не чувствовал ног и в первое мгновение испугался, что их уже ампутировали.
— Сделали укол. — Рихтгофен перехватил его взгляд и правильно истолковал. — Я принес все, что нужно, и обо всем договорился. Не обманут.
— Я… боялся…
— Знаю. Знакомо. Вот, выпей! — С этими словами Манфред поднес к губам Рудольфа выщербленную чашку, полную воды.
Вода! Шетцинг пил, глоток за глотком, с жадностью человека, выбравшегося из самого сердца пустыни, и никак не мог утолить лютую жажду.
— Все, хватит. — Рихтгофен отнял сосуд от жаждущих губ. — А то будет плохо. Понемногу.
Казалось, влага мгновенно впиталась в иссушенную глотку, не достигнув желудка, жажда не исчезла, но отошла куда-то на второй план. В голове немного прояснилось. Рудольф лежал и смотрел на товарища больным, но уже вполне осмысленным взглядом. В глазах Манфреда читались печаль, сочувствие. И боль.
— Знаешь… я понял, — произнес Рудольф. — Ты был прав. Я тебя понял… Жаль, слишком поздно.
— Это моя вина. Отчасти, — все с той же печалью сказал Барон. — Надо было быть красноречивее. И лучше объяснять. Но… я тогда был не в том состоянии, чтобы составлять красивую и убедительную речь. Говорил, как сумел. Видимо, плохо…
— Тогда все равно не получилось бы, — вымолвил, поразмыслив, Рудольф. — Чтобы понимать такие вещи, нужно, чтобы хорошо ударило по голове. То есть чтобы жизнь хорошо ударила. Теперь я тебя понял. А тогда… вряд ли.
— Нет. Я виноват, — упрямо повторил Манфред. — Надо было говорить логично, рассудочно. Я попробовал от сердца. А ты для этого слишком рассудителен и патриотичен.