Перед тем как зайти к главному в городе Давыдов и Лёва остановили на улице какого-то идущего навстречу пацана, дали ему пять копеек и сказали бросить на землю. Мальчик тут же бросил, пятак упал, оперевшись на обломки сожженных солнцем листьев. Давыдов и Лёва переглянулись: «Ребро», – но задумались они не о ребре, а о том, собственно, что решал бы орел, или что решала бы решка. То есть они и не загадывали на орла или на решку. Скорее всего, орел пяти копеек был бы «зайти к главному». «Забирай», – сказали они пацану и, тупо глядя вперед, пошли вперед. «Пять копеек», – иногда только Лёва по пути коротко повторял, и было видно только, что Давыдов молчит, улыбается и только кивает про ребро пятака. И дальше шли они к главному в городе.

Ближе к площади они стали спрашивать встречных адрес, по которому заседает главный в городе. Прохожие пожимали плечами или переспрашивали, как будто впервые слышат. А те немногие, что указывали дорогу, явно не имели достаточных оснований знать ее твердо.

Они нашли стену, где во все трещины кирпичной кладки пророс кустарник. Единственный вход был со двора, к которому была пробита стежка через вездесущие кусты и крапиву. Оголенная кирпичная кладка была красиво прикрыта тонким качанием теней низких деревьев. Дверь отсутствовала и освещение тоже, это был просто темный проем в толстой стене на уровне невысыхающей земли. Сырой холод готовил к спуску в подвал, но нет, узкая деревянная лестница вела круто вверх, и неизвестно было, есть ли там хоть одна живая душа. Есть, много.

В этой высокой кубатуре ангарного размера любому другому определить, кто тут главный, было бы очень затруднительно, но наши двое безошибочно и мгновенно направились к мужчине самого скучающего вида. Служебное положение позволило ему поставить стол в самый дальний угол бесприметного затемнения. На фоне бьющего дня там было достаточно темно, чтобы четко различать режущие солнечные лучи, заполненные плаванием мельчайших бумажных пылинок. Под высоким лепным потолком главный в городе казался каким и хотел – очень маленьким человеком в городе. Меньше всех сидящих тут, меньше всех входящих сюда. Но это ему не в упрек; наступал момент, когда его замечали, и он принимал всех по-королевски, то есть вежливо.

Букет, который Давыдов и Лёва нарвали внизу во дворе, рассыпался у них из рук еще на темной скрипучей лестнице, и то, что удалось нащупать и нашарить в темноте, они теперь вручали по очереди цветок за цветком. В руках у главного в городе копилась охапка, и он краснел как именинник, даром что стебли были поломаны, а некоторые болтались корнями с неотлипшей землей. На стол подоспела банка с водой, и букет засиял единственным тут цветным пятном. Сюда и без цветов захаживали не часто, и благоухание овевало сам этот весь текущий момент прихода гостей. И в свою очередь сами в смущении Давыдов и Лёва неловко столпились друг к дружке, скрипя мелкими несчастными половицами. Главный растерянно переводил взгляд с одного на другого. Лёва в нерешительности стоял позади Давыдова, потом они поменялись, и Давыдов в нерешительности отошел за спину Лёвы. Давыдов легонько выколачивал из спины Лёвы застенчивые слова: «Товарищ уважаемый главный». Они были уже так долго напуганы исчезновением Милы, а теперь тут уже и растерялись так, что главному в городе пришлось самому объяснять им, зачем они пришли. Он чувствовал не просто гордость, а ее исполнение. Вот настоящие живые горожане говорят с ним. И он улыбается живым людям с улицы. Главный в городе промокнул глаза платком:

– Присядьте, об этом не полагается говорить, не выпив горячего чаю, – электрочайник скипел, но заварки не нашлось. Но посетители были рады и голому кипятку. Вызванная небывалым волнением жажда была ими самими замечена только что при виде дымящейся воды в чашках. Прихлебывать ее было блаженством. Слушая, они непрерывно мелко похрюкивали, а главный в городе подливал и подогревал чайник, чтобы снова подлить гостям, которые, видимо, очень любили кипяток.

– Может, это моя вина, но я пока не очень понимаю. К тому же, почти все люди в летнее время вдруг ни с того, ни с сего куда-то едут.

Рассыпаясь в этих недоумениях и объяснениях, главный безнадежно некстати указывал пальцами на документы на своем столе. Когда Давыдов и Лёва, прихлебывая из чашек, послушно брали и вертели их, эти сугубо служебные бумаги, его глаза лезли на лоб, но он продолжал говорить и махать руками, а их глаза следили, куда он махал. А главный хотел бы удержать стопки бумаг от непрерывного расползания на столе, но всю дорогу накалывался на колючки своих кактусов. «Знаете, я правда с нею не знаком», – шепеляво посасывал он свой палец. Распахнутое окно шаталось на петлях, и на потолке весело прыгали зайчики.

Главному не очень-то нравилось, что все его непрерывно принимают просто на веру. Поэтому он практически каждое слово подкреплял фактическими документальными доказательствами. И заставлял читать. И правильно ли они поняли. И не хотят ли переспросить, если понятно не совсем. И сам переспрашивал, что именно им стало теперь понятно. Движением руки, какое делают в земном поклоне на сцене, главный в городе подтверждал каждое свое слово по слогам документально, то есть разом указывая на все бумажные кульки на полу. «Давайте-ка посмотрим, нет ли чего и по этому вопросу». Было и по этому вопросу, было.

– Может, вы еще не слышали. Да я вам сейчас покажу, – он мгновенно начал рыться на столе и как-то не совсем удачно смешал две кучки бумаг и так растерялся, что его начали умолять не беспокоиться, а он все твердил: «Я вам покажу». И точно: показал. И они внимательно посмотрели.

– И на все про все двенадцать месяцев, – показал он этим своим наколотым кактусами влажно-блестящим на солнце пальцем на все свои бумаги.

– Как двенадцать? – спросил Давыдов.

– Целый год? Это невозможно! – двенадцать месяцев разлуки с Милой не устраивали и Лёву.

– И я им говорю! – радостно подтвердил главный в городе, обрадованный таким искренним и сильным сочувствием, – Вы видите, вот всё и сошлось, – Оглядывал он заваленное кипами, кульками, мешками бумаг помещение своего склада.

Давыдов и Лёва протянули исписанный листок:

– Мы принесли описание нашей Милы.

– На что оно мне? Впрочем, давайте, а то внизу увидят, что вы не сдали бумаги, – и тут же запер записку в ящик стола и тихо постучал ключиком сверху по столу в том самом месте: мол, теперь все нормально.

Видя, что главный и сам по себе много горюет, гости собрались уходить. И единственная слеза любовника крупно капнула на ведомость, жирно размазав чернильные буквы фамилий, получающих зарплату. Главный на прощание эстрадно улыбнулся и шепотом о чем-то подмигнул. Чувство долга не позволяло ему оставить Давыдова и Лёву без утешения:

– Все думают, что во времена, когда люди ходили в звериных шкурах, горожане взяли да и вышли из леса. Нет. Не выходили. Они просто понастроили стен в лесу. Пошло это на пользу? – главный в городе с тихой улыбкой красиво поднял светлую ладонь в знак того, что он не ждет ответа, – Идет ли это на пользу теперь – вот какой вопрос я хотел бы поставить… Себе, себе, – тут же успокоил он.

Давыдов и Лёва тут действительно на мгновение почувствовали это, ну то самое вдохновение, когда торжественно стоишь в слушающей толпе, замеревшей на совершенный миг на городской площади, и восторг сжимает горло. После обмена двусмысленным взглядом в своем замешательстве они вдруг обнаружили, что стоят одни на улице. Вот и всё; они уже сомневались, было ли это на самом деле. Но даже это было памятным событием, точкой на голой прямой их неизбывного беспокойства. Они теперь верили, что не одни в этом мире. Пусть никому нет дела до их проблем, но у кого-то еще, хотя бы одного, есть они, другие, но такие же. Проблемы.