Сигизмунд почему-то рассчитывал добиться своего путем переговоров, как будто за предшествовавшие два года — с момента низложения Шуйского и присяги Владиславу — ничего не произошло. Но, как заметил владыка Арсений, «тщетно было [его] намерение, потому что он раньше должен был делать это, не полагаясь на ум свой [по пословице]: и быстрота приносит пользу. Итак, русские, услышавши о прибытии короля, заперлись по городам, по непроходимым местам и деревням, и ни один не встретил прибытие короля и его сына. Увидевши это, великий король сильно был огорчен и недоумевал, что делать, потому что воины его не только страдали от голода, но и от русских, которые каждый день захватывали их и убивали мечом».

Королевское войско было встречено как войско захватчиков, со всех сторон его окружала стена ненависти. Окрестное население при приближении врага прятало продовольствие и бежало в леса. Наладить снабжение армии не удавалось. Сигизмунда преследовала одна военная неудача за другой. Первой неудачей был провальный штурм крошечной крепости Погорелое Городище. Местный воевода то ли всерьез, то ли в насмешку в ответ на предложение сдаться посоветовал королю:

— Пойди под Москву, будет Москва за тобою, и мы готовы быть твои.

А затем воевода отдал приказ открыть огонь из всех орудий. И Сигизмунд пошел… к Москве, все еще надеясь на дипломатическое завершение своей миссии по овладению русским престолом.

Однако дипломатия тоже не работала. Читаем в «Новом летописце»: «Из Вязьмы послал король под Москву Жолкевского молодого да князя Даниила Мезецкого, который был в послах с митрополитом [Филаретом] да с князем Василием [Голицыным], дьяка Ивана Грамотина уговаривать Москву, чтобы приняли королевича на царство». Это произошло после того, как 19 ноября передовые отряды Сигизмунда подошли к Рузе. С ними находился окольничий Мезецкий, бывший член боярского правительства и участник Великого посольства, которому предстояло выступить основным переговорщиком с новыми властями. С Сигизмундом был и низложенный патриарх грек Игнатий: он был нужен, чтобы короновать Владислава в кремлевском Успенском соборе. В Москву были направлены гонцы короля, которых тут же взяли под стражу.

Не удалось пробиться к Москве и авангарду польского войска, где находились и князь Мезецкий, и Жолкевский-младший, и дьяк Грамотин. В Москве интервентов ждали. Да и трудно было не ждать, когда Сигизмунд извещал о своем приближении грамотами, которые рассылал впереди себя, призывая становиться под его знамена. Ядро польского отряда, по одним источникам, составляло порядка трехсот польских и литовских кавалеристов во главе с ротмистрами, по другим — около 1000 ратников.

Бой развернулся на Ваганькове у Ходынки. Ополченцы, немногочисленные вначале, едва сдержали натиск. Однако известие о столкновении быстро дошло до Пожарского, который бросил на врага свои основные силы. У поляков не было и шанса. Спасшимся с поля боя крупно повезло.

В стычке у Ваганькова поляками был захвачен в плен смоленский ратник из Нижегородского ополчения Иван Философов. Его доставили на допрос к королю, и диалог с ним, судя по всему, заметно охладил энтузиазм Сигизмунда III. У пленника поинтересовались:

— Хотят ли взять королевича на царство, и Москва ныне людна ли, и запасы в ней есть ли?

И услышали от Философова однозначный ответ:

— Москва людна и хлебна, и на том все обещались, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не брать.

Идти в этих условиях на Москву было для короля равнозначно самоубийству. Тем более что численность столичного гарнизона была в тот момент гораздо больше войск, которые мог выставить Сигизмунд.

Теперь ни король, ни Ходкевич не искали генерального сражения за Москву. Гетман пригласил Сигизмунда в свой старый лагерь в селе Федоровском, где провел предшествовавшую зиму. Но между Москвой и Федоровским стояла крепость Волоколамск. Сигизмунд III зачем-то, полагаю, из соображений престижа, приказал взять ее любой ценой.

«Новый летописец» рассказывал: «Услышал то король, что московские люди все на том встали, чтобы не брать сына его королевича на Московское государство, и повелел приступить сильными приступами к Волоку. На Волоке же в ту пору был воевода Иван Карамышев да Степан Чемесов, от них же толку мало было во граде. Бой же вели атаманы: Нелюб Марков да Иван Епанчин, бились на приступах, едва за руки не берясь, и на трех приступах перебили великое множество литовских и немецких людей».

Несмотря на все усилия, наемники и тут не достигли ни малейшего успеха. «Испытав силы своей маленькой армии на плохих стенах Волоколамска и потеряв напрасно много людей после нескольких отчаянных приступов, король, в свою очередь, испугался грозившей впереди опасности начать гораздо более трудную осаду под угрозой холода и голода», — замечал Валишевский. «Находившиеся в крепости русские захватили пушки и большую добычу, — добавлял Арсений Елассонский. — Увидавши это, великий король, убоявшись большего, удалился назад». Сбежавший по дороге от короля князь Мезецкий привез в Москву известие о его отходе.

Провал под Волоколамском окончательно подорвал боевой дух польской армии, и 27 ноября Сигизмунд отдал приказ об общем отступлении, которое оказалось на редкость мучительным. Ни один из лежавших на пути укрепленных русских городов не сдался и не открыл Сигизмунду свои ворота. Морозы сменялись оттепелями, снегопады — проливными дождями. Обозы вязли в многочисленных речках и болотах. Королевская армия бежала из России, теряя людей, бросая повозки и артиллерию. «Король же, видя мужество и крепкое стояние московских людей и срам свой и побитие литовских и немецких людей, пошел наспех из Московского государства: многие у него люди литовские и немецкие померли от мороза и голода».

Архиепископ Арсений завершал картину разгрома: «Быстро, с великим стыдом, сам и сын его и находившиеся с ним возвратились в Польшу, говоря друг другу: „Если такая и ничтожная крепость не была взята нами и оказалась столь крепкою и одержала над нами великую победу, то, следовательно, как мы пойдем в другие большие, сильные и известные крепости“. Итак, великий король и его свита успокоились, и возвратился он домой со своим войском, питая в сердце своем сильное негодование и большую вражду против великой России».