Когда договор был наконец заключен, ополчения слились — по крайней мере, на уровне своих правительств. «По челобитью и по приговору всех чинов людей» Трубецкой и Пожарский «стали во единачестве», соединили свои приказы и расположили их в нейтральном месте — на Неглинке. Там был выстроен новый Разрядный приказ, куда воеводы съезжались для обсуждения всех вопросов. В конце сентября Трубецкой и Пожарский известили города, что отныне они объединили свои усилия, подчинившись приговору всех чинов людей.

А в октябре в грамотах говорилось, что «ныне меж себя мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства доступать». Тем самым «Совет всея земли» возложил полноту исполнительной власти в стране на Трубецкого, Пожарского и Кузьму Минина. Речь, по сути, шла о возрождении триумвирата в новом составе. Грамоты от объединенного правительства должны были теперь писаться от имени обоих воевод, причем имя Трубецкого, как боярина, ставилось на первое место.

Номинально ему принадлежал пост главнокомандующего. Устойчивость триумвирату обеспечивали Минин и Пожарский, действовавшие согласованно. «Объединение ополчений само по себе значительно увеличивало если не силы русских, то значение, действенность их сил», — замечал Любомиров.

Создание единого командования привело к оживлению осадных работ. При содействии москвичей ратные люди совместными усилиями оборудовали позиции для батарей. Как пример общих свершений двух ополчений в грамотах называлась насыпка трех туров — земляных башен для артиллерии. Один был возведен Пожарским у Пушечного двора (в районе современного «Детского мира»), второй — напротив Китай-города у Георгиевского женского монастыря (Георгиевский переулок). Третий воздвиг Трубецкой перед Варварскими воротами Китай-города у храма Всех Святых на Кулишках (Славянская площадь). Пушкари принялись методично бомбардировать башни и ворота Китай-города.

Еще более значимым общим делом двух ополчений стало строительство новой линии укреплений для сдерживания польской армии. Как сообщал «Новый летописец», Трубецкой, Пожарский и Минин «повелеша всей рати от Москвы-реки до Москвы ж реки плести плетни и насыпати землею». «И выкопаша ров велик, и сами воеводы стояху по переменам денно и ночно». Основой сооружения были жерди, скрепленные ветками. Эта конструкция засыпалась землей и хорошо выдерживала огонь вражеской артиллерии. Она проходила, установил Селезнев, «между Андреевским, Донским и Свято-Даниловым монастырями… Тогда эта земляная стена надежно прикрывала все подходы к Кремлю со стороны Замоскворечья. Возведение указанного сооружения сделало положение осажденных безнадежным».

Помощь им не приходила. Недостаток провианта, остро ощущавшийся еще в августе, становился настоящим голодом.

Командование гарнизона искало пути оптимизации продовольственного обеспечения и повышения собственного благосостояния. После ухода гетмана Ходкевича сидевшие в Кремле поляки, не желая содержать при своих скудных запасах лишние голодные рты, решили выгнать за крепостные стены женщин, детей, стариков, родню бояр, находившихся с ними, предварительно обобрав их всех до нитки.

Арсений Елассонский свидетельствовал, как «староста Струсь с воинами и некоторыми русскими начальниками: Федором Андроновым, Иваном Безобразовым и Иваном Чичериным, после совещания, изгнали из Москвы всех немощных, старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, жемчуг, одежды златотканые и шелковые; отняли все доходы и у блаженнейшего архиепископа архангельского (самого Арсения. — В.Н.) и немало вещей и денег».

Федор Андронов и Иван Безобразов взялись исполнять приказ полковника Струся. В сопровождении наемников они обыскали боярские и купеческие дома в Кремле, где забрали все ценные вещи, а пожилых мужчин, женщин и детей уводили с собой. Их согнали на площадь, а потом выгнали из Китай-города. Можно представить ужас людей, которым месяцами внушали, что казаки и боярские холопы только и ждут момента, чтобы ограбить осажденных, а их жен и детей разобрать по рукам.

Члены Семибоярщины лишь направили послание Пожарскому и Минину, умоляя, чтобы земские ратные люди приняли без позора членов их семей.

Пожарский, к неудовольствию казаков, которые давно точили ножи на кремлевских сидельцев, позаботился о том, чтобы принять боярские семьи с честью. Он лично выехал к крепостным воротам и сопроводил толпу женщин и детей в земский лагерь. «Князь Дмитрий же повелел им жен своих выпускать, и пошел сам и принял их жен с честью и проводил каждую к приятелям своим, и повелел им давать обеспечения. Казаки же все за то князя Дмитрия хотели убить, потому что грабить не дал боярынь». Земские дворяне и посадские люди разобрали оставшихся без гроша беженцев по родству и свойству.

После выселения из Кремля русских семей поляки объявили о реквизиции продовольствия и произвели очередные обыски в домах, забрав все, что там еще оставалось. С думными боярами обращались немного вежливее, чем с дворянами и купцами, но и они не избежали грабежа.

Мародеры не обошли даже главу Семибоярщины. Солдаты пробрались в дом Мстиславского и в поисках пищи перевернули его вверх дном. Боярин пытался оказать сопротивление, но получил удар по голове, от которого едва пришел в себя. Потом этот удар позволил Мстиславскому представить себя жертвой польских агрессоров. Вскоре он заявит Пожарскому, что в Кремле находился не по своей воле и «литовские люди били его чеканами и голова у него во многих местах избита». Били, правда, не чеканом, а кирпичом. На этом Семибоярщина, собственно, и закончилась.

Другого участника Семибоярщины — князя Ивана Голицына, который, похоже, высказался за сдачу Кремля — полковник Струсь приказал взять под стражу. Лишь Безобразов и Андронов, не рассчитывавшие на снисходительность ополчения, продолжали настаивать на сопротивлении до конца.

Но как сопротивляться, если голод в Кремле приобретал катастрофические масштабы. Цены на продукты подскочили. Небольшой хлебец стоил уже больше трех рублей. Вскоре хлеб совсем исчез, за лепешку с лебедой просили рубль. Съели всех собак и кошек, облазили все лужайки и дворы в поисках лебеды и крапивы, сдирали и ели кору с деревьев. В начале октября выпал снег, засыпавший еще сохранившиеся кое-где коренья и траву. Даже мышь становилась большим лакомством, а за дохлую ворону платили около рубля.

Затем полковники распорядились вывести из тюрем пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам. Но потом кончились и пленные. Дальше пусть рассказывают поляки. Например, Валишевский: «И все-таки они еще сопротивлялись, питаясь крысами и кошками, травой и кореньями. Предание говорит, что они пользовались для приготовления пищи греческими рукописями, найдя большую и бесценную коллекцию их в архивах Кремля. Вываривая пергамент, они добывали из него растительный клей, обманывающий их мучительный голод. Когда эти источники иссякли, они выкапывали трупы, потом стали убивать своих пленников, а с усилением горячечного бреда дошли до того, что начали пожирать друг друга; это — факт, не подлежащий ни малейшему сомнению: очевидец Будила сообщает о последних днях осады невероятно ужасные подробности».

Вот свидетельство Будилы: «Когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судебное дело случилось в взводе господина Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойного — гайдук из другого десятка — жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше прав съесть его как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке…

Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, — желал умереть поскорее и не мог, — грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить».

Из пополненного гайдуками польского гарнизона в 3–4 тысячи человек спустя два месяца осталось не более полутора тысяч, но и те утратили не только боеспособность, но и человеческий облик.