Скоро Сандер будет рассказывать о жертвах. Поочередно. Потом сообщит, где я находилась в тот или другой момент. Он будет говорить медленно, тихим голосом. Он умеет управлять голосом. Умеет в нужный момент заставить судей слушать, умеет привести их в замешательство, когда ему это на руку. А я все это время буду сидеть рядом – на глазах у всех. Все будут на меня смотреть, но никто не станет слушать. Они думают, что уже всё знают. Обычно люди говорят, что дети верят в то, что хотят верить. Но правда заключается в том, что детей не так легко одурачить. В отличие от взрослых. Взрослые же выбирают ту историю, которая им больше подходит. Им неинтересно, что говорят или думают другие, через что они прошли, какие выводы они сделали. Людям интересно только то, что, как им кажется, они знают.
Я никогда не думала об этом до начала допроса. А на допросе это стало так очевидно. И тетка с химзавивкой была хуже всех. Стоило мне обронить фразу, которую она так долго ждала, она широко распахивала глаза, даже не стараясь скрыть возбуждения, и начинала ерзать на стуле, словно хотела в туалет. Неужели она не понимала, как себя выдает?
Сандер – ее прямая противоположность. Никогда не знаешь, чего он хочет. Вначале он сказал мне «ты не в ответе за расследование». Что он имел в виду? Чтобы я держала рот на замке? Лгала? Мешала работе полиции?
Сандер сказал, что я должна рассказать ему все до того, как расскажу полиции. И рассказать всю правду без прикрас, чтобы он мог сказать мне, чего нельзя будет сообщать полиции. Это, кстати, я сама додумала. Он не просил меня лгать полиции, или что-то замалчивать, или утаивать. Но он сказал: «Отвечай только на вопросы и ничего больше». Это было странно. Других намерений у меня и не было.
Может, Сандер хотел от меня чего-то другого? Не знаю. Его мысли прочитать было невозможно.
В этом плане с полицией было проще. Их намерения были мне понятны: они хотели засадить меня за решетку. И чем быстрее я вычислю, что требуется для осуществления этих намерений, тем быстрее разрушу их планы. Вначале я только хотела от них избавиться. Я не хотела с ними разговаривать. Я хотела лежать в своей кровати, в своей комнате, в тишине.
Но после двух недель с теткой они прислали блондина лет тридцати пяти с целью «расколоть меня». Он сидел, широко расставив ноги и закатав рукава, и шелковым голосом интересовался, как я себя чувствую. «Как ты себя чувствуешь, Майя»? Я сразу поняла, что он был очень популярен среди девушек в гимназии в Йончпинге, или Энчёпинге, или Линчёпинге, или еще каком-нибудь чертовом Чёпинге. Я поняла, что они надеялись, что я втрескаюсь в него по уши и во всем сознаюсь. Но это было глупо и нелепо. Но самое странное заключалось в том, что, несмотря на то что я все понимала, мне все равно хотелось ему довериться. Когда он сказал, что понимает, как я ненавидела Клаеса Фагермана, он добавил, что понимает, что только хотела помочь Себастиану, как и положено «хорошей» девушке. А потом он сказал, что на моем месте чувствовал бы себя «дерьмово» и тем самым словно нажал на кнопку «пуск». Я начала рыдать и не могла остановиться.
Во мне словно включилась программа, требующая, чтобы он обо мне заботился. Мне хотелось сказать: «Да, я сказала своему парню убить отца, и мы решили покончить со всем и отомстить», потому что мне хотелось, чтобы он меня пожалел (я чувствую себя кошмарно), сказал, как ему жаль, и, получив все, что хотел, ушел и оставил меня в покое.
Сандер мне сильно помог, теперь я это понимаю. В первое время мне казалось странным, что он неожиданно требует перерыва. Нет, он не перебивал ни меня, ни полицию, просто напоминал мне время от времени о том, где я и кто я, чтобы я не забывалась.
– Итак, – плюет в микрофон судья, – пришло время продолжить слушания по делу…
Он бормочет дальше, в паузе Сандер просит разрешения сказать несколько слов о расписании на день. Судья кивает, и Сандер сообщает, что, учитывая мое «состояние здоровья», «крайне важно» закончить сегодняшнее заседание не позже трех. В качестве аргументов приводит мой возраст и «против обыкновения долгое время под арестом», которое мне пришлось провести за решеткой. Судья кивает, но вид у него раздраженный, видно, что ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Сандер замолкает, и судья снова бормочет о том, что нам предстоит сегодня.
Поначалу мне казалось странным, что Сандер все время обсуждает «расписание» и просит отложить заседания. Он все время писал судье, что он не может в тот или иной день, несмотря на то что судья требовал, чтобы процесс проходил без перерывов. Мне непонятно было, почему это не в интересах Сандера. Но позже я поняла, что для меня лучше, чтобы процесс был не последовательным, а хаотичным: пару дней в одну неделю, четыре дня в другую, пять в третью и так далее – так, чтобы судьи забыли, о чем мы говорили в прошлый раз. Мне только на руку, что они не смогли уловить логику и запомнить все детали. А если дело не будет прозрачно ясным для судей, то виновата в этом будет мерзкая Зови-меня-Лена. Это будет означать, что она плохо сделала свою работу.
И даже если Сандер говорит, что у нас мало шансов «на победу», всегда можно надеяться на поражение обвинения. Но план Сандера провалился. Заседания будут происходить каждый день до конца процесса. Но Сандер все равно пытается при малейшей возможности просить отсрочки.
Наступает черед обвинения. У Лены только пара протоколов, но главный судья задает много вопросов. На это уходит много времени, но никто не выказывает раздражения.
Дальше слово предоставляется адвокатам жертвы. Они объясняют, почему требуют с меня компенсации ущерба. Я «причинила семьям погибших непоправимый вред». Без десяти двенадцать Сандер просит перерыв на обед. Это раньше обычного, но Сандер делает вид, что перерыв жизненно необходим.
И я понимаю, что он хочет оттянуть момент, когда ему нужно будет выступать.
Судья предлагает подождать с ланчем до часа, чтобы закончить с требованиями компенсации.
Сандер не скрывает раздражения. Всем своим видом он выражает возмущение, что они не понимают, что я слишком молода и не в состоянии выдержать столь долгие перерывы между едой. Они должны думать об уровне сахара у меня в крови.
После долгого – не меньше пятнадцати минут – спора судья соглашается сделать перерыв на ланч. Заседание возобновится в час.
Я не понимаю, ради чего Сандер это все затеял. Когда он говорит, то никогда не нервничает и не заминается, подыскивая слова. Он всегда знает, что надо говорить.