В тот момент, когда охотник выстрелил, я приподнялся и увидел, как нечто, напоминавшее собой паутину из тончайших блестевших на солнце желтоватых волокон, — это было похоже на хвост кометы, — пронеслось в воздухе по направлению к беглянке. Девушка подпрыгнула и закричала; паутина как бы раскрылась, разворачиваясь, как будто ее несли за собой десятки маленьких снарядов, расположенных по кромке: так разворачивается большая рыболовная сеть во время забрасывания под действием свинцовых грузил, пришитых по ее краю. «Птица» завертелась на месте, похлопывая себя по обнаженным частям тела, как будто ужаленная, и при этом ее руки опутали тонкие волоконца; она зашаталась, делая последнее усилие спастись, и было видно, какую жгучую боль причиняют ей «укусы» маленьких снарядов. Она пробежала вперед еще несколько ярдов с огромным трудом, потому что волокна, тонкие, но очень крепкие, облепили ее тело, связав по рукам и ногам.

Наш главный лесничий победно затрубил в свой маленький серебряный рожок, и дрессировщик спустил с привязи мальчиков-бабуинов. С громким визгом они выпрыгнули из засады и помчались к тщетно пытавшейся освободиться от липкой сети девушке. Увидев их, она сделала последнее отчаянное усилие и сумела разорвать путы на ногах, но через несколько ярдов обезьяны настигли ее. Они швырнули ее наземь, набросили свою сеть, подавили сопротивление и крепко спеленали.

Гостю помогли выбраться из стрельбища, и лесники готовились преследовать первую «птицу», которую можно было разглядеть вдали среди редких деревьев: ее алые и золотые перья ярко выделялись на фоне зелени. Лесник-дрессировщик подозвал своих бабуинов, собираясь начать преследование, а другой вручил гостю его ружье, но наш охотник не проявил никакого энтузиазма: его телосложение не позволяло ему гоняться за беглянкой, какой бы усталой и изможденной она ни была. Он осмотрел свою добычу, корчившуюся под сетью, сладострастно захихикал и запыхтел, восклицая с необыкновенным смаком: «Fabelhafts! Marchenhafts!»[6], и все же было совершенно очевидно, что сейчас его интересует только завтрак и ничто другое. Без сомнения, фон Айхбрюнн был с ним солидарен.

Таким образом, только лесник-дрессировщик в паре с другим лесником отправились в погоню за беглянкой, весело подгоняя мальчиков-бабуинов. Из зарослей вызвали группу рабов, чтобы нести убитого оленя и спеленутую сетью девушку-«птицу», привязав их к шестам, и все мы толпой поспешили к павильону Кранихфельс.

Моя надежда увидеть за завтраком Графа фон Хакелнберга не оправдалась. Я не сумел поглядеть и на гауляйтера Гаскони и его свиту, потому что фон Айхбрюнн увел меня в тихий уголок сада рядом с павильоном, где завтракали низшие чины, в то время как сильные мира сего шумно вкушали свою трапезу в самом павильоне.

Молодые парни погладывали на меня с любопытством, но не пытались заговорить со мной; по их редким негромким репликам я понял, что Граф доверил проведение утренней охоты своему заместителю. С утра он показал гостям, никогда ранее не бывавшим в Хакелнберге, своих бизонов и лосей, а потом оставил их развлекаться той игрой, свидетелем которой был и я. Граф, как мне казалось, слишком ревниво относился к своей дичи — и к зверям, и к людям, — чтобы хладнокровно наблюдать за тем, как ее будут бить посторонние. Что же касается таких аттракционов, как охота на «птиц», то у Графа был огромный запас рабынь из славянских земель и Средиземноморья, позволявший бесконечно разнообразить те аттракционы, которыми развлекали Сатрапов Рейха, но самую отборную дичь и самые хитроумные изобретения он приберегал для собственного удовольствия.

Я спросил у фон Айхбрюнна, что же сделают с живой добычей. Он ухмыльнулся:

— Их подадут сегодня вечером на ужин. Ну конечно, живехоньких, брыкающихся и лягающихся, не волнуйтесь! А какова эта жирненькая голубка, которую подстрелил сегодня наш коротышка! О, это будет зрелище, когда он будет с ней управляться...

Завтрак был весьма обильным и продолжительным. Молодые егеря получали истинное наслаждение от угощения, которое, как я догадывался, было лишь слабым подобием того пира, что шел внутри павильона. Фон Айхбрюнн пил шампанское и напился до такой степени, что его английский язык стал совершенно невнятным, и я не мог больше беседовать с ним; пришлось смириться с тем, что вторая половина дня уйдет впустую. Хотя мне хотелось бы употребить ее на дело — рассмотреть патрон, выбрасывавший тонкую паутину волокон, и то ружье, что стреляло этими патронами. Хотелось и поговорить с распорядителями охоты, и походить по площадке, где она проводилась. Но и то, и другое было совершенно невозможно.

Егеря и лесники ушли еще до того, как закончилась трапеза гауляйтера, но Доктор улегся в тени и пролежал там еще с полчаса, до тех пор пока к нему не подошел какой-то юноша и сказал, что в Замок отправляется коляска, и если мы захотим, то можем поехать в ней. Упрямый спьяну и сонный, фон Айхбрюнн настаивал на том, чтобы вернуться в госпиталь и отдохнуть во время сиесты, у меня же не было выбора, кроме как только подчиниться ему. По дороге он вынудил меня дать ему честное слово, что я никуда без него не пойду; поэтому когда он улегся, чтобы храпом изгнать из себя последствия неумеренности за завтраком, жары и непривычно большой физической нагрузки, я тоже лег в своей комнате и стал терпеливо дожидаться вечера.

Доктор зашел за мной, когда уже стемнело, и был раздражителен и сварлив, так что я из кожи вон лез, чтобы смягчить его, и потакал ему во всем, боясь, что он передумает, прежде чем мы дойдем до Зала. Однако хотя он и жаловался на головную боль и нездоровье, тем не менее казалось, сама идея его весьма и весьма привлекает и, по сути дела, он переживал, что пропустит самое интересное из-за того, что спал слишком долго.

Когда мы вышли из лабиринта Замка и пересекли маленький парк, разбитый перед огромным зданием, то увидели высокие окна Зала, освещенные оранжевым светом. В темноте перед главным входом бродили какие-то люди, и фон Айхбрюнн, соблюдая осторожность, завел меня за угол здания, где за контрфорсом была узенькая дверца, за которой находилась винтовая лестница. Мы поднялись по ней не очень высоко» а потом протиснулись по страшно узкому проходу, едва освещенному слабым светом, проникавшим из Зала сквозь узкие щели. Этот проход привел нас в маленькую шестиугольную комнату, в одной из стен которой примерно на уровне груди находилось незастекленное круглое оконце, зарешеченное изящной каменной решеткой. Слегка подталкиваемый Доктором, я заглянул в оконце и обнаружил, что из него открывается прекрасный вид на огромный Зал, причем наше окно расположено в одном из его углов на высоте около тридцати футов от пола.

Электрического освещения не было, и тем не менее Зал был залит светом. На высоте примерно десяти футов от пола стены опоясывал каменный карниз, и на нем на равном расстоянии друг от друга стояло более сорока фигур, которые я сперва принял за совершенно одинаковые статуи из серебра, у каждой из них в руках был сверкающий жезл, на конце которого находился горевший ровным желтым пламенем факел. Однако, присмотревшись повнимательнее, я увидел, что статуи дышали и едва заметно шевелились: это были девушки, тела которых либо покрывала серебряная краска, либо они были одеты в костюм из такой гладкой, тонкой и облегающей ткани, что каждая из них была неотличима от сверкавшей обнаженной скульптурной фигуры. Свет факелов заливал зал; мягкие отблески света касались выступов резной балочной крыши, оставляя в темноте все сложности ее конструкции.

На двух длинных сторонах Зала карниз, на котором стояли факелыцицы, образовывал поверхность антаблемента, поддерживаемого рядом пилястр, а между каждыми двумя пилястрами находился неглубокий альков. По всей длине зала перед альковами пролегала широкая скамья или, точнее, каменный помост, укрытый толстым слоем бизоньих, медвежьих и оленьих шкур, в то время как в самих альковах поверх таких же шкур были разложены покрывала из мягких мехов — лисы, выдры и куницы. Между двумя этими возвышениями, довольно удаленными друг от друга, стоял огромный стол, за которым могло бы свободно разместиться около сотни человек. Компания гауляйтера с друзьями не превышала дюжины персон, с ними обедало еще человек двенадцать-четырнадцать офицеров Графа. Все они восседали на изрядном расстоянии друг от друга за той частью стола, что была ближе к его главе; во главе же стола на огромном деревянном стуле, покрытом богатой резьбой, сидел сам Ханс фон Хакелнберг.

Я ожидал увидеть человека необыкновенного, в лице и манерах которого соединились бы высокие достоинства старой восточноевропейской аристократии. Образ, рожденный моим воображением, совпадал с тем, что я увидел в действительности, лишь в одном — в буйстве, исступленности и необузданности. Но у человека, сидевшего во главе стола и возвышавшегося над ним, да по сути дела и над всем этим огромным Залом, был такой исступленный и безумный взгляд, оставлявший далеко позади все, что я когда-либо видел или мог вообразить. Он не принадлежал ни к моему веку, ни к столетию, в котором жил Доктор. Расстояние, отделявшее его от грубых и вульгарных, дерущих глотки нацистских политиков, сидевших с ним за столом, было больше, чем расстояние между ними и мной. Их звероподобный облик и поведение были порождением жестокости урбанизированной, механизированной цивилизации, в основе которой лежат стадные инстинкты, грязная низость и безжалостность тирании, покоящейся на мощи громкоговорителя и пулемета. Ханс фон Хакелнберг принадлежал к тому веку, когда насилие и жестокость носили более личностный характер, когда право управлять другими людьми было неотъемлемым свойством собственной физической силы человека. Такая свирепость и дикость, как у него, принадлежала другим временам — временам зубров, диких быков того темного древнего германского леса, с которым город так и не сумел справиться, подчинить своей воле.

Он был намного выше и крупнее всех, кого ты когда-либо видел в своей жизни: это был великан, в сравнении с которым огромный трон, на котором он восседал, и громадный дубовый стол казались предметами нормального размера, а вся остальная компания выглядела просто детьми.

Его темно-рыжие волосы были коротко подстрижены, что делало его невероятных размеров череп и бычье чело еще более мощными и чудовищными. У него были длинные усы и раздвоенная рыжевато-коричневая борода, которая блестела в свете факелов, когда он мрачно качал головой и сердито поглядывал на своих гостей. На нем был зеленый камзол без рукавов с вышитой золотом портупеей, на шее — тяжелая золотая цепь, а выше локтя — золотое ожерелье древних кельтов, плотно охватывавшее бицепсы.

Он ничего не ел, лишь время от времени резким движением поднимал рог для вина, осушал его и возвращал на место с каким-то исполненным свирепости усилием, как будто рука его, поднявшись, с трудом удерживалась от того, чтобы по собственному усмотрению заняться разрушением — бить и уничтожать все, что попадется. Время от времени он отсекал от задней ноги, лежавшей перед ним на столе, изрядный кусок и швырял его псам, жадными глазами провожавшим все его движения, и делал он это с такой силой и с таким первобытно-свирепым блеском в глазах, что становилось ясно — ему хотелось швырнуть псам саму голову гауляйтера. Иногда он откидывался назад и долго смотрел на потолочные балки, потом взгляд его медленно и мрачно скользил по телам факельщиц, стоявших у стен, как будто злобная гримаса на его челе должна была обеспечить ему полное повиновение — и ни одна из них не дерзнула бы поникнуть или пошевельнуться. И я увидел, что глаза его были желтовато-коричневыми, а когда в них один-два раза попадал отблеск факельного пламени, они загорались красным, как пылающие угли, огнем.

Оказалось, что мы пришли поздно, и пир подходил к концу — во всяком случае жареным мясом гости успели наесться почти досыта. С немыслимой щедростью к Столу было подано огромное количество мясных туш — говяжьих, бараньих и свиных, а также лесная дичь, и на столе в истинно средневековом духе царил страшный беспорядок: стол загромождали сальные подносы, оловянная посуда, серебряные блюда и тарелки. Молодые лесничие, одетые в богатое платье из шелка и парчи, обходили гостей, наполняя их деревянные кружки пивом, а большие пустотелые коровьи рога — вином.

Компания была буйная и уже на три четверти пьяная. Гости развалились за столом, горланя песни, причем одна группа старалась перекричать другую, и производили при этом больше шума и, пожалуй, хуже выводили мелодию (а слова было понять вообще невозможно), чем в два раза большее количество английских студентов на торжественном ужине в честь победителей соревнований по гребле. Они не успокоились и тогда, когда шесть высоких юношей-лесничих, одетых в восхитительные костюмы из зеленой ткани, украшенной золотом, взошли на невысокий помост за графским троном и, приложив к губам серебряные горны, начали выводить один за другим разнообразные охотничьи сигналы. Граф откинулся на спинку трона и слушал их игру, мрачно сдвинув брови, а в это время в Зале появилась группа рабов, которая быстро убрала со стола все, за исключением бокалов, кубков и кружек.