Книги
Знание-сила, 2009 № 08 (986)
А. Зиновьев был убежден, что претендующее на мировую гегемонию агрессивное коммунистическое общество и его идеология реально угрожают Западу как носителю цивилизации. Цивилизация, которая опирается не на идеологию, а на религию и мораль, нуждается в защите и самозащите, о чем Зиновьев многократно писал, пытаясь предупредить западную общественность, политиков и интеллектуалов о реальной нешуточной угрозе их существованию.
«Эпоха, осужденная и оплеванная неблагодарными потомками, но непонятая в ее трагическом величии.»
Это А. Зиновьев написал не о времени трагической схватки общества идеологии с обществом цивилизации и не о преопределенной победе первого над вторым. Это — об эпохе реального коммунизма, которая кончилась совершенно неожиданно для ее исследователя и летописца. Насчет неблагодарных потомков Зиновьев слегка преувеличил: имя Сталина заняло достойное место среди лучших «имен России» в телевизионном рейтинге, и голосовали за него совсем не только пожилые люди, обиженные на реформаторов. А чтобы приток благодарных потомков не иссякал, учителям навязано пособие о лучшем менеджере всех времен и народов. Трагическое величие Сталина еще предстоит описать грядущим авторам эпических поэм.
«…Почему он выступает как антисталинист в самый опасный период советской истории, то есть в 1930-е? Почему затем пишет книгу, восхваляющую великую роль Сталина в создании Советского государства? Почему он предпочел провести десять лет (1976–1986 годы), срывая личину с истинного лица советского коммунизма и описывая угрозу, которую он представляет для Запада и цивилизации, а затем провести остаток своей жизни, воспевая добродетели коммунистического типа жизни и ведя интеллектуальную войну против того самого Запад, чья беззащитность перед советским захватом его так беспокоила?»
Эти вопросы, которые меня интересуют более всего, задал, кажется, только один автор сборника — англичанин М. Кирквуд. Многих такой крутой вираж совсем не удивил, они ему горячо сочувствовали.
Сам А. Зиновьев каким-то странным образом сочетал былые свои идеи насчет коммунизма с крутым поворотом в его защиту. В приведенной Л. Митрохиным стенограмме большого интервью Зиновьев говорит: «В каком-то смысле анализ коммунизма интересовал меня всю жизнь. Это вполне естественно. Если желаешь разобраться в том, что происходит в стране Советов, то должен понять, что такое коммунизм, потому что все, совершающееся в СССР (массовые расстрелы, преследования диссидентов, борьба за партийность науки и искусства), делалось ради построения такого социального строя».
И тут же он объясняет свое отношение к перестройке (которую со свойственной ему хлесткостью он назвал «катастройкой»):
«Я предсказывал, что все задуманные Горбачевым и потом Ельциным реформы неминуемо провалятся. Никакого общества западного типа в России не построишь, дело может кончиться только разрухой. Так оно и получилось. Но я также писал, что когда дело дойдет до разрухи, население восстанет, и весь этот горбачевско-ельцинский режим будет сметен. Этого не случилось. В своих расчетах я не принимал во внимание один решивший все дело поворот событий, а именно: способность высшего советского руководства пойти на самое настоящее предательство интересов страны и народа. Мне в голову просто не могло прийти, что высшие руководители партии будут разрушать свою собственную партию, что высшие идеологи страны откажутся от своей собственной идеологии, не просто откажутся, а будут ее всячески дискредитировать. Убедившись в том, что их замыслы провалились, они, спасая свою шкуру, открыли крепость, неприступную для Запада, и сами, по существу, превратились в помощников Запада в разгроме страны. Горбачев причинил стране больше вреда, чем все враги Советского Союза, вместе взятые. Ельцин продолжает линию Горбачева на разрушение страны. Страну предали, продали с потрохами. Предали не только нашу страну, но и две трети человечества, которые с надеждой смотрели на нас. Причем я утверждаю, что не менее подлую роль сыграли так называемые интеллигенты, которых я чаще называю избыточными болтунами.»
Вы можете логически связать две эти цитаты из одного интервью выдающегося советского логика? Для многих авторов сборника и такого вопроса не существует — для них эти цитаты связываются естественно и органично, а странная метаморфоза, произошедшая с Зиновьевым, свидетельствует лишь о его принципиальности, интеллектуальном мужестве и прочих героических качествах.
Можно очень не любить постсоветский режим, установившийся в России, но отдавать при этом предпочтение режиму тоталитарному, зная его историю, его устройство, порожденную им социальность и типы личности, мне кажется феноменом тем более необъяснимым, что в данном случае мы говорим об одном из лучших обществоведов той, ушедшей страны. В юности он принимал участие в покушении на Сталина и, бросив институт, колесил по стране, чтобы спрятаться от КГБ. Он прошел всю войну, был студентом и аспирантом философского факультета МГУ, в истории которого остался как создатель школы логиков (его учениками среди прочих числили себя Г. Щедровицкий, М. Мамардашвили, Б. Грушин) и автор множества едких реплик. Его жена Ольга ночами, поставив пишущую машинку на одеяло или пачку газет, перепечатывала его замечательные и знаменитые «социологические романы», созданный им сплав художественной прозы и научного трактата, которые мы передавали друг другу, вырабатывая свое отношение к реальному коммунизму.
Есть много простых, на поверхности лежащих объяснений, почему советская интеллигенция вместе со всем советским народом вдруг захотела назад, в коммунизм. Чаще всего в ходу два: колбаса за 2 рубля 20 копеек и высокий авторитет учителя жизни — и то, и другое она потеряла. Второе настолько стремительно и безвозвратно, что некоторое время ее оппоненты избегали причислять себя к интеллигенции.
Можно выдвинуть гипотезу о генетическом родстве советской интеллигенции с советским населением, особенно после того как на философском пароходе отбыли лучшие, а кто не поместился на нем, потом сгнили по лагерям и тюрьмам. Но среди захотевших назад действительно оказалось несколько крупных людей, вроде того же А. Зиновьева.
Сборник, посвященный Зиновьеву, дает много материала для размышлений, догадок, построения гипотез обо всем этом. И тем особенно хорош.
Еретик-ортодокс
Сборник статей и материалов об Эвальде Ильенкове сами его составители называют «коллективной попыткой дать концептуальный анализ и характеристику основных направлений, идей и проблем» его творческого наследия и осмыслить «личностное своеобразие» его «школы мыслить» в контексте и рамках мировой философии». Мы найдем здесь свидетельства об Ильенкове его коллег и собратьев по ценностному пласту: Теодора Ойзермана, Владислава Лекторского и Михаила Лифшица; статьи о его «узловых идеях» и их судьбе, среди которых — работа ученика Ильенкова, слепоглухого философа, доктора психологических наук Александра Суворова. Вошел сюда дайджест статей из книги «Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков» (1997), сокращенная стенограмма дискуссии
«Идолы и идеалы современности», проведенная теоретическим клубом «Свободное слово» к 80-летию Ильенкова; его классическая работа «Проблема идеального»; не публиковавшиеся до сих пор материалы из архива Ильенкова с комментарием Алексея Новохатько и, наконец, библиография работ о нем и хронология основных событий его жизни.
Увы, основная интонация авторов сборника — идеализация своего героя, иногда сдержанная, в виде безусловной симпатии, иной раз — попросту безудержная. «Друг и многолетний исследователь» Ильенкова Лев Науменко, устанавливая в своей статье его философскую генеалогию, прямо отказывает Ильенкову в возможности быть адекватно понятым в контексте советской философии. «Сделанное им, — пишет он, — невозможно понять и оценить в контексте официальной советской философии — «диамата-истмата»»: этот контекст аж «ровным счетом ничего не дает» (!) «для уяснения существа» его творчества — ввиду того, что Ильенков «работает с иным «мыслительным материалом»». Более того, «ничего не даст нам и другой контекст»: русской немарксистской философской мысли XIX–XX веков — ни западники со славянофилами, ни гегельянцы с шеллингианцами, не говоря уже о Белинском, Герцене, Чернышевском и Добролюбове. Нет, Ильенков, по Науменко, прямо встраивается в «европейскую философскую классику» как «прямое продолжение линии Платона, Аристотеля, Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Гегеля и, наконец, Маркса: он целиком осуществился в ее логике — «в его трудах мы не увидим ни одного отступления, ни одного шага в сторону от логики ее развития». Адекватным контекстом для Ильенкова автор считает исключительно «мировую культуру в целом» и даже находит его место «в современной мировой философии» уникальным. Сопоставимы с ним по значимости и масштабу и годятся ему в равные собеседники разве что Платон, Спиноза и Гегель.
Анализ творческого наследия Ильенкова во всех материалах сборника практически целиком определяется этим изначально заданным отношением, несмотря на то, что, по словам редактора книги Валентина Толстых, Эвальд Васильевич, не склонный к кумиротворению, «вряд ли обрадовался бы, узнав, что из него хотят вылепить некую культовую фигуру».