Книги
Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования
Как бы там ни было, обстоятельства складывались удачно, и дальше слово было только за Летовым – останется ли это все в рамках «„афишеских" чудачеств» и ностальгических вечеров «Проекта ОГИ» в режиме «Продолжая продолжать» или выйдет на новый уровень.
В итоге Егор повторил историю с «Солнцеворотом» и «Невыносимой легкостью бытия» – снова была выпущена связка из двух альбомов, совершенно родственных по звуку и значению. Почти все песни «Реанимации» и «Долгой счастливой жизни» были написаны в одно время. В начале 2004 года Летов сделал демозапись (гитара и барабаны), где уже были почти все вещи, кроме «Небо как кофе», «Большого прожорища», собственно «Реанимации» и еще пары-тройки. Начиналась она с песни «Со скоростью мира», а следующей шла собственно «Долгая счастливая жизнь», по поводу которой автор, вручая мне кассету, сразу же предупредил, не скрывая чувств: «Ух, такую хитяру написал!»
«ДСЖ» с «Реанимацией» были абсолютно горизонтными альбомами, похожими на большой и окончательный the best данной группы. По мысли Егора, это был один продолжительный солдатский сон, миражная модель мира, находящегося в состоянии непрестанной мобилизации. Сны о войне настигают повсюду – даже в отдохновенной композиции-капельнице «Солнце неспящих» на музыку джеймсластовского «The Lonely Shepherd»: «Можно смело рыцарей из „Александра Невского“ топить». Герои ГО – неуловимые мстители, мстящие за что-то столь же неуловимое. Сыворотка летовской правды переходит в пьянящую сому; его «белых солдат» тревожат разве что голографические соловьи. В принципе, подобные грезы о войне не новость: «У войны не женское лицо», «Дембельская» etc. Но на этих альбомах он, во-первых, перевел стрелки на себя, как бы купируя вечные претензии, что «Егор за базар не отвечает». Песня «Реанимация» – самое горькое сочинение Летова и своеобразное излечение от метафорики: в отличие от ранней песни под названием «Эксгумация», «Реанимация» телесна, кровеносна и лимфатична, это настоящее «journey through a body» (как у Throbbing Gristle) со светом в конце смертного тоннеля. У Агамбена в одном эссе встречается выражение «коматозник-запредельщик» – вот это и есть лирический герой «Реанимации».
Во-вторых, былые летовские афоризмы житейского самоедства – «Нас разрежут на части и намажут на хлеб», «Асфальтовый завод пожирает мой лес», «Майор нас передушит всех подряд» etc. – сложились в некое новое приятие и понимание: «Нас поймали на волшебный крючок». Это можно трактовать примерно так: мы лед под ногами майора, но дело не в том, что он на нас поскользнется, черт бы с ним, а в том, что мы скоро растаем и станем безграничной водой, а это куда интереснее. Речь в данном случае идет не о примирении с жизнью, но о ее понимании в розановском духе: «Жизнь есть уступчивость, жизнь вообще есть кое-что, а не нечто».
Эти альбомы очень получились и стали большим событием. И хотя «Коммерсант» открыто призвал возвращать «ДСЖ» на полку, сравнив вокалиста ГО с «поющим мясным фаршем» (простодушный обозреватель издания, сам не подозревая о том, дал тонкую аллюзию на Нормана Мейлера: «Пела она, перемалывая слова так, словно песня была твердокопченой колбасой, которую ее голосу было угодно заглотнуть»), общий тон по отношению к пластинкам был скорее восторженным, и Летов целиком и полностью вернулся в свои права.
В начале 2005 года мы снимали в галерее «МАРС» для «Афиши» обложку с Земфирой (по странному совпадению, человек, который ее в тот день фотографировал, Максим Балабин, сделал дизайн этой книжки). Земфира была сильно не в духе, мы бегали ей за саке в соседний японский ресторан где-то на Трубной, съемка висела на волоске, и, чтобы как-то развлечь певицу, я поставил ей в плеере еще не вышедшую «Реанимацию» (поскольку ей очень нравилась «ДСЖ», особенно песня «Без меня»). Она действительно слегка развеселилась, сказав: «Хорошо хоть, кто-то пишется еще хуже, чем я». На обложке «Афиши» Земфира в итоге стоит в наушниках – так вот, в них у нее в тот момент песня «Реанимация».
Пожалуй, в полной мере я убедился в том, что лед окончательно тронулся, когда прочел в одной из колонок тогдашнего главного редактора «Ведомостей» Татьяны Лысовой цитату из новой песни Егора: «Все оно чужое, у тебя лишь только имя свое».
Более-менее понятно, зачем людям в то время понадобилось новое сильное ощущение в виде «Гражданской обороны». Но по какой причине сам Летов стал менее твердолобым и сделал шаг от «Солнцеворота» к «целому развороту»? Мне кажется, ему интересно было выстроить очередной новый миф о себе. Он любил тогда ссылаться на шаманскую практику, известную как «стирание личной истории». Тем более что острой ностальгией по старым временам и старой гвардии он, на мой взгляд, не страдал. Например, новые альбомы он издал не как обычно на «Хоре» своего старого товарища Жеки Колесова, а при участии более оборотистой «Мистерии звука» (по словам Колесова, разошлись они полюбовно и Егор вел себя достойно, хотя условия действительно были предложены лучше). Но чтобы выстроить новый миф, ему нужен был новый слушатель (и бортописец) – который не видел его прошлые ипостаси, но при этом готов был запечатлеть новую. Меня, в свою очередь, в те годы бесконечно манила концепция человека без свойств, и я думаю, что на этом в итоге мы и сошлись, поскольку я ускользал с его привычных радаров. Он не считывал во мне ничего такого, что он неоднократно наблюдал и чего постепенно начинал сторониться: я не был ни панком, ни коммунистом, ни музыкантом, ни патриотом, ни либералом, ни писателем, ни мыслителем, ни сибиряком, ни олдовым, ни неофитом. Летов меня как-то спросил, кем я себя считаю по жизни, – пришлось ляпнуть, что я интегральный гуманист (читал накануне Маритена и удачно запомнил термин), и, кажется, его это вполне устроило. А уж после фразы, которую Летов в 2002 году неосторожно обронил в интервью возродившемуся журналу «Контркультура», – «Правильно Семеляк в „Афише“ написал», – мне, по тогдашним моим ощущениям, сам черт стал не брат. Почти каждое утро я начинал как Летов в Николаеве, и это были самые беспечные годы жизни, казавшейся долгой и счастливой без всяких кавычек. В 1990 году, распуская «Гражданскую оборону», Летов, как известно, сетовал: нас хотят сделать частью попса. По большому счету, ровно этим я и занимался в начале нулевых – хотел сделать Егора частью попса. Или, как учил Сергей Попович, – поработать со средними частотами, благо эпоха к тому благоволила.
12. ДИСКИ НА ПОЛКАХ
Летов назначил меня конфидентом, естественно, не по причине обозначенного интегрального гуманизма. При первом приближении он вообще был довольно неприятный тип. После провального интервью 2000 года я, как и договаривались, послал ему текст на сверку. Ответа не получил, подождал несколько дней, в итоге напечатали как есть. Через месяц мы встретились с Егором в гостях у Жени Колесова. Почему-то я хорошо запомнил безличную конструкцию фразы, которую мэтр произнес, глядя куда-то в сторону: «Вопрос такой: почему не было прислано интервью на заверение?» В итоге выяснилось, что он все получил, но текст дошел до него в ломаной кодировке, которую он не смог прочесть, о чем по каким-то причинам не нашел нужным сообщить.
Во время второй встречи Егор встретил меня словами: «Почему такое хуёвое интервью с Лукичом?» Речь шла об интервью в Playboy, которое я действительно произвел и напечатал накануне. Отлично, думаю, мало того что я ваш треклятый сибпанк расписываю стотысячным тиражом, так мне же еще после этого в лицо, так сказать, летят осколки раздражения. Только при третьей встрече случилось какое-то подобие человеческого общения. Дело происходило опять-таки в гостях у Колесова, а триггером послужил свежий номер молодежного журнала Jalouse, где я по неясному поводу написал обзор разной психоделической музыки с упором на Японию, которой тогда особенно увлекался. Любознательность взяла верх над скепсисом – Летов изучил реестр, признался, что многого не знает, а я, в свою очередь, пообещал выдать ему в скорейшем времени весь интересующий материал. Диски, сыгравшие роковую роль в этом музыкальном укрощении строптивого, были в самом деле нетривиальные: иные из них не успевали даже попасть на полки «Трансильвании», поскольку сделка заключалась заранее и вне кассового аппарата. Выглядело это так: прихожу в магазин, Борис Николаевич Симонов говорит: ну все, твои японские дела пришли. И достает из-под прилавка коробку какой-то иероглифической продукции. В ней компактов двадцать примерно, впрочем, их никто не считает – в отличие от денег. Пока я пытаюсь понять, что это за исполнители, Симонов выносит вердикт: «Ну что, давай пятьсот долларов – для ровного счета». Я говорю: «Но, Борис, я даже не знаю, кто это». А он: «Я тоже, вот заодно и узнаем!» И чтобы развеять последние сомнения добавляет: «Бери. Это хорошие ДОРОГИЕ пластинки».
Вот этими хорошими дорогими пластинками я Егора в результате и приманил. Там, насколько я помню, были Mops, Такеши Тераучи, Jaguars, Yura Yura Tei Koku и так далее. Плюс к этому я привозил из Лондона модных тогда Acid Mothers Temple, тоже в изрядном количестве. Трофейная Япония, как пел известно кто. В итоге весь этот японский прорыв произвел на Егора положительное впечатление и мы стали общаться, сперва про музыку, а потом и про все остальное. Постепенно я втерся в доверие до такой степени, что даже попал на обложку «Реанимации». Филофонически-коллекционные отношения, практически исчезающие сегодня, в те годы еще имели шансы стать началом прекрасной дружбы.
Когда Летов переставал дичиться и выключал свой поучительно-оборонительный режим (с закидыванием руки за голову, как на многих интервью), то становился человеком самого веселого нрава и вопиющей свойскости. За несколько лет общения я не припомню случая, чтобы его заносило в какую-то тираническую звездность или просто отмороженность. Я не говорю, что такого в принципе не было, просто на моей памяти он всегда оставался в высшей степени сообщительным человеком, и, возвращаясь под утро на съемную однушку в районе «Аэропорта», я часто находил на автоответчике неизменный тип посланий: «Макс, возьми трубочку, это Егор». Идеальный, в сущности, сэмпл, я даже хотел предложить какому-нибудь дружественному электронщику, вроде покойного Михаила Рябинина, сделать на этой основе трек.
В Москве мы обычно назначали встречу в магазине «Трансильвания», куда оба ходили с незапамятных времен. Каждый его визит туда разгружал торговую точку на 15-20 компактов.
Борис Симонов, основатель «Трансильвании», вспоминает: «Егор почти сразу появился, еще в Доме книги, когда мы там в 1990-х открыли отдел. Он покупал ранний классический британский панк, штатский гараж и вообще групповой олдис всех стран. Немало, я бы сказал. Был совершенно незаметен, только нервно поправлял жидкие волосики и вызывал восхищение у коллег – коллекционеров физносителей. Спокойный, я бы даже сказал, замедленный персонаж, но действительно радовался приобретениям, от души, так сказать».
Свои меломанские притязания он тщательно расписал еще в оранжевой «Контркультуре» 1990 года. То была довольно влиятельная по тем временам музыкальная наводка – например, именно Летов подсадил энное количество молодых соотечественников на группу Butthole Surfers. Я же благодаря его списку предпочтений впервые увидел в местной прессе имя Кима Фаули, не говоря уж о группах вроде Chrome Syrcus или St. John Green.
Леонид Федоров вспоминает: «Егор в конце 1980-х поражал – настоящий интеллектуал по тем временам, да и попросту умный чувак, что опять-таки было редкостью в среде музыкантов. По степени эрудиции я его мог сравнить только с Курехиным тогда: все читал, все слушал, все смотрел. Группу, например, Seeds я впервые от него услышал – 1967 года пластинка. Мне Егор тогда еще сказал, что 1967-й – это такой год музыкального взрыва. Можно смело брать любую пластинку любого жанра, кого угодно, англичан, кубинцев, иранцев, джаз или гараж какой-нибудь из любой помойки – если это 1967-й, значит, всегда будет что-то достойное.
Меня поражало его независимое мышление, сперва казавшееся самонадеянным. Но при этом там не было никакой позы и саморекламы – по крайней мере, я ее не видел. Может быть, я был наивным. Например, я всю жизнь занимаюсь музыкой оттого, что мне это просто доставляет большое удовольствие и у меня, по большому счету, нет никакой мысли. А у него все было очень осознанно. Он четко знал, чего он хочет своей музыкой добиться. Я оттягивался, а он делал, потому что так это должно быть. Меня больше всего воткнула акустическая запись, которую сделал Фирсов (бутлег «Русское поле эксперимента». – Прим. авт.). И вообще мне тогда больше нравилось, как он поет один. Я воспринимал весь этот их якобы панк как такое странное явление. На первых выступлениях «Обороны» мне казалось, что на сцене как будто не он: человек что-то пытается сделать, а чувство такое, что не получается. Может быть, он как раз и хотел такого эффекта, я уж не знаю. Как артист он был никакой, но как певец и музыкант – шедевральный. Я до сих пор считаю, что это один из лучших рок-певцов, которые у нас существовали в стране. Помню, мы с нашим звукооператором Мишкой Раппопортом сравнивали его с Питером Гэбриелом – по чистоте интонации, по точности попадания в эмоцию и ее насыщенности. Что касается ранних альбомов, мне всегда нравилось, как он поет и как он записывает. Кругом люди в студиях сидят, тратят сотни тысяч на запись, а тут все сам. Для меня это был реальный показатель того, что музыку, да и, шире, – культуру можно делать на коленке. И на обычном магнитофоне реально сделать запись, которая разойдется миллионным тиражом без всякой рекламы. А когда они сделали «Прыг-скок» и привезли в Москву первые треки «Ста лет одиночества», вот это уже было круто именно по музыке.
Первую звуковую открытку от Летова я пиратским образом получил летом 1994-го. В 1992 году Летов записал Колесову ко дню рождения кассету под названием «Сборник доброй воли» – через некоторое время она получила хождение в узких московских кругах, чему Летов, кстати, не сильно потом обрадовался. Мне ее переписал мой приятель Боря Мирский – уже под названием «Good Times». Там действительно была песня «Good Times» Эрика Бердона, а кроме того, статуарный медляк Creedence Clearwater Revival «Effigy», парадный хит «Blueberry Way» группы Move, оклахомские люди Southwind, Ник Дрейк, Strawberry Alarm Clock, Fairport Convention и еще десяток имен.
Все лето 1994-го я слушал преимущественно две кассеты: актуальный техно-транс-сборник Narcosis (со всякими Sandoz, DJ Hell и т.д.) и эту образовательно-психоделическую коллекцию от Егора.