Вот что его гнетет.

— Можно. Несколько вариантов есть. Только не нужно. Хотя детей и девиц жаль. Просто нам всем не повезло. Трудно жить в эпоху перемен, а мы прямо в нее и угодили.

— Как?

— Самое простое — вырезать Смольный. Потом объявить об отделении региона от СССР, согласно праву наций на самоопределение. И заключить с немцами и финнами мир. Только потом надо будет Москву и Куйбышев брать — товарищ Сталин ничего не прощает.

Пригорюнился комполка.

— Просто плюнь ты на все, твоей вины здесь нет, а свое дело мы исполняем, и весьма хорошо, — успокаиваю его.

Они живут в чужих квартирах, хозяева которых тоже стали не нужны. Тех убили раньше, этих убивают сейчас. Через пятьдесят лет в далекой Камбодже выпускник Сорбонны прикажет забить мотыгами всех пенсионеров. Во всей стране. Такой вариант реформы социальной сферы. Реал жесток, братцы-смертники.

— Песню запевай!

— Эх, яблочко!

За всеми хлопотами наступил ноябрь. Первого числа опять урезали паек. Ладно, мы от армейского снабжения не зависели, даже остальные полки дивизии подкармливали. Быт у нас устоялся, каждый батальон занял по отдельной деревне, роты и взвода расположились в центральном укрепрайоне.

А на фронте становилось все хуже и хуже.

Советское командование вело свою войну, не обращая внимания на немцев. Не все генералы были дураками, только их фронтом командовать не ставили. И рулил Хозин, как хотел, а хотел он только успеха любой ценой, и орден во всю грудь персональный. Местом прорыва немецких позиций командующий фронтом выбрал Невский пятачок.

28 октября пришлось закончить Синявскую наступательную операцию. Официальные потери составили 55 тысяч человек. Дата и цифра взяты с потолка, просто командование в этот день узнало, что немцы идут на Тихвин, и призадумалось — чего им там надо?

Наше армейское командование решило посмотреть, что там его части делают. В дивизию приехал кто-то из армейского руководства генерал Хренемувзад. Таких генералов много было. Приличных полководцев, кого имело смысл запоминать по фамилиям, было много меньше, да и гибли они чаще. На совещание к комдиву вызывали и нас — командира полка, комбатов, начальника штаба и комиссара, как же без него. Наши замполиты, правда, очень быстро нашли свою нишу в руководстве — попробовал бы какой-нибудь старшина не доставить вовремя горячий обед на позиции — да его бы обсудили на собрании, ту же расстреляли и выговор занесли бы на могильный камень.

Короче, они занимались снабжением и распределением.

Второй батальон закончил уборку капусты с брошенного поля, и мы взяли с собой в штаб дивизии четыре грузовика кочанов. Сами по кабинам расселись, кто-то в кузов залез, и поехали. Дивизия о наших делах знала, но хранила гордое молчание. Молча ела картошку с салом и курила махорку из Шлиссельбургских складов.

На общем фоне озабоченных командиров наш полк выделялся чистой формой, выбритыми подбородками и подтянутым видом. На ремнях у всех кроме табельного «ТТ» висело по немецкому «Вальтеру». И у меня тоже, не рискнул брать «Маузер».

А то попросят посмотреть, а там надпись: «… от Троцкого». Зачем неприятности без причины? На нас и так все косились, некоторые — довольно злобно.

Представитель армии начал речь говорить, о единстве армии и партии. Начал пристраиваться поспать — комполка стал толкаться. Как дите малое, право слово. Он меня толкает, я — его, короче, мы соседнего комполка на пол уронили.

— Что там у вас происходит? — злится комиссар дивизии, завидует нашей веселой возне.