Книги
Жизнь Гогена
Ван Гог был удивлен видом Гогена. Он считал, что тот болен, изнурен. А перед ним оказался человек, который хоть и страдал болезненными приступами, но выглядел по-прежнему здоровяком. Гоген тоже был удивлен, но по противоположной причине. Ван Гог показался ему чрезмерно возбужденным. И какой беспорядок в мастерской! В ящике с красками валом навалены тюбики, наполовину выдавленные, незакрытые.
Все лето напролет Винсент работал «раскаленный добела». Он писал повсюду, каждую минуту: в поле под палящим солнцем, ночью на берегу Роны или на площади Форума. «Я мчусь на всех парах, точно живопишущий паровоз», — писал он Тео[90]. Но эта одержимость была чревата опасностью. Изредка в письмах к брату проскальзывали тревожные фразы. «Нечего хитрить — в один прекрасный день может разразиться кризис». Еще совсем недавно, как раз перед приездом Гогена, он признавался Тео: «Я не болен, но безусловно заболею, если не буду сытно питаться и на несколько дней не прерву работы. В общем, я снова почти дошел до безумия, как Хуго Ван дер Гус на картине Эмиля Ваутерса».
Его преследовал образ этого голландского художника XV века, потерявшего рассудок и умершего в Красном монастыре возле Суаньи, чье безумное лицо изобразил Ваутерс. «Мне следует быть поосторожнее с моими нервами». Ван Гог страстно мечтал о приезде Гогена не только для того, чтобы избавиться от одиночества, но и чтобы с помощью друга отогнать от себя страшные призраки. Он чувствовал, что выдохся, что глаза у него устали, «но в конце концов из самолюбия мне хочется произвести некоторое впечатление на Гогена моей работой». Последнее «безоглядное» усилие его доконало.
Но Гоген не стал углубляться в вопросы, связанные с состоянием здоровья Винсента, вдумываться в то двойственное впечатление, которое испытал, переступив порог дома с желтым фасадом. Он настраивался на все более оптимистический лад. Тео только что продал полотно с бретонками за пятьсот франков, Гоген сможет теперь рассчитаться с последними понт-авенскими долгами. «Я верю в будущее… Ван Гог (Тео) так подготовил почву, что, думаю, все талантливые художники смогут теперь пробиться». Гоген успокоит Винсента. А пока надо как можно скорее наладить ту отшельническую жизнь, простую программу которой Винсент сформулировал так: «Жить, как монах, который раз в две недели ходит в дом терпимости».
Гоген познакомился с арлезианскими друзьями Ван Гога: лейтенантом зуавов Милье, когда-то служившим в Тонкине, сорокасемилетним служащим почты Жозефом Руленом, гигантом почти двухметрового роста, с длинной раздвоенной бородой (Рулен служил бригадиром почтовых грузчиков на вокзале в Арле, но все звали его почтальон Рулен), и с четой Жину — владельцами привокзального кафе, где столовался Винсент. Но отныне художники решили есть дома. Винсент должен был делать покупки на рынке, Гоген заниматься стряпней.
«Удивительный человек Гоген! — восхищался Винсент. — Он не рвется, закусив удила, вперед, а спокойно, работая без устали, будет здесь выжидать минуты, когда можно будет сделать гигантский рывок». Спокойно — да, но отнюдь не восхищаясь Провансом, где Гоген чувствовал себя «выбитым из колеи»…
По сути дела, в Арле не было ничего родственного душе Гогена. Прованс не имел отношения к миру его мечты. Он не мог равняться с Бретанью. Он был лишен ее строгой структуры, ее одухотворенности и трогательной печали. В Бретани все «шире», объяснял Гоген Винсенту, и все «более торжественно, а главное, более цельно и определенно, чем в хилой и выжженной природе Прованса». Конечно, краски Прованса богаче бретонских, но зато они бледнеют по сравнению с тропиками!.. Они только пробуждали в Гогене тоску по жарким странам, а разговоры о колониях, о Тонкине с лейтенантом зуавов еще больше ее бередили.
«Гоген рассказывает о тропиках чудеса». Радуясь приезду друга, Ван Гог еще преувеличивал то, что ему рассказывал Гоген: для него не было сомнений, что в тропиках «будущее великого возрождения живописи». Будь Винсент на десять лет моложе, он охотно принял бы участие в создании «колористической школы» на Яве. «Но ничего, ему, как и мне, нравится то, что он видит здесь, в особенности его любопытство возбуждают арлезианки».
Ван Гог снова принялся за работу, а Гоген тем временем присматривался к жителям Арля и к его пейзажу.
«Забавно, Винсенту кажется, что здесь надо писать в духе Домье, а я, наоборот, вижу Пюви в цвете, с примесью японцев. Здешние женщины с их изысканными прическами, греческой красотой и шалями, ниспадающими складками, как у примитивистов, женщины, говорю я, наводят на мысль о греческих шествиях. Проходящая по улице девка не уступит любой даме и выглядит девственной, как Юнона. Так или иначе, здесь есть источник красоты в современном стиле».
Гоген в свой черед взялся за кисти. Он ходил с Винсентом в Аликаны — старинный некрополь, от которого сохранилась только аллея саркофагов, ведущая к развалинам церквушки. Здесь он начал писать пейзажи[91]. Начал он также «Ночное кафе» — картину с женской фигурой на первом плане, которую он нарисовал в доме терпимости.
Организуя совместную жизнь с Винсентом, Гоген не ограничился ее материальной стороной. Еще большее значение он придавал своему духовному руководству. Глубоко убежденный в своей правоте, не замечая никого, кроме самого себя, он обращался с Ван Гогом, как еще недавно с художниками Понт-Авена. Он старался навязать ему свои собственные живописные концепции, наставлял, советовал докторальным и зачастую повелительным тоном. Ван Гог слишком часто прибегает к дополнительным цветам. Ему следует больше работать по памяти. Оп должен сдерживать свои порывы и упорядочить свои восторги. А то в них царит досадная неразбериха: он готов восхищаться кем угодно и чем угодно, с одинаковым упоением говорит о гениальных живописцах и о третьестепенных ремесленниках. Испытывая «жуткое почтение» к Гогену, повинуясь его властному голосу, его уверенности, Ван Гог поддавался наставлениям понт-авенского мэтра. Гоген привез в Арль «Бретонок на лугу» Бернара. Ван Гог сделал с них копию. Он отдал дань клуазонизму, написав в этой манере сцену бала в Фоли-Арлезьенн.
В Бретани Гоген несколько раз бывал в публичных домах вместе с Бернаром, который любил атмосферу этих заведений, и сделал серию набросков под названием «В публичном доме»[92] — довольно колоритных, но банальных. Они не очень понравились Гогену. «Локальный цвет меня не устраивает», — говорил он. Но как раз на локальном цвете основано его «Ночное кафе». Арлезианские публичные дома были хорошо знакомы Ван Гогу. Неподалеку от его дома, за крепостной стеной и Кавалерийскими воротами, начинались улочки, ведущие к этим домам. У Ван Гога уже сложились определенные привычки — он был постоянным клиентом некой Рашели, по прозвищу Габи, из публичного дома под номером один на улице Бу-д’Арль. Организуя финансовую сторону их быта, Гоген выделил деньги на «ночные гигиенические прогулки». Часто вечерами два отшельника задерживались в выкрашенных «голубоватой известью» залах борделей, смешиваясь с военными из местного гарнизона и женщинами, откровенные туалеты которых — небесно-голубые и пурпурные — восхищали Винсента.
Папаша Луи, содержатель одного из домов терпимости, с гордостью показал Гогену две репродукции, выпущенные фирмой Буссо и Валадон с картин Бугро «Дева» и «Венера», — они украшали его гостиную, предназначенную для клиентов «высшего класса». «Как подобает сутенеру высшей марки», папаша Луи понял, где надлежит красоваться этой гордости академического искусства, — говорил Гоген. Гоген и среди проституток не оставлял своего иронического тона. Сильный, невозмутимый, расхаживал он по публичному дому и разыгрывал распутника, который никого и ничего не боится и не намерен обуздывать свой мощный инстинкт. Никогда еще их резкое несходство с Ван Гогом не проявлялось с такой очевидностью, как в те вечера, когда они являлись к проституткам. Гоген не терял спокойствия, Винсент, стоило ему немного выпить, быстро возбуждался, жестикулировал, без умолку говорил. Винсент не мог равняться с Гогеном физической силой. Он был более восприимчив к спиртному и истощен в сексуальном отношении. Несомненно, Гоген поступал опрометчиво, забывая его щадить. Как все крепкие люди, он почти не отдавал себе отчета в ограниченных возможностях тех, кто слабее его.