– Послушай моего совета, – возобновляю разговор с возможно более мягких ноток, – безадресными нападками и записыванием в обыватели тех, кому, по твоим же собственным словам, присущи все мыслимые партийные добродетели, ты никакого толка не добьешься. Еще и клевету на лучшие партийные кадры тебе припишут. Не бичевать идейную трусливость «вообще» нужно, а четко поставить вопрос: на какой основе формирование партийного большинства будет носить идейный, принципиальный, а не безыдейный и беспринципный характер?

– И как бы ты ответил? – спрашивает Лазарь с кривоватой ухмылкой, но голос его серьезен.

– А в партийном Уставе все написано, – гляжу ему прямо в глаза. – Его бы ещё исполнять научиться, и тогда все будет в порядке. Речь идет о праве членов партии на свободное обсуждение любых вопросов партийной жизни и о праве на критику. Будет свободное обсуждение – будет и сознательное голосование. Только, – не удерживаюсь от вздоха, – это не единственное условие.

– А что же ещё? – это уже моя жена интересуется.

– Можно всё понимать, и принимать решение осознанно… в пользу собственной карьеры. Тут корень зла. Взяв государственную власть, мы неизбежно разделили членов партии на рядовых партийцев, и тех, кто обременен постами и должностями. А бытие, как вы знаете, определяет сознание. Из начальственных кресел мир воспринимается иначе, чем от станка или от сохи. В чем-то взгляд становится шире, а в чем-то – сволочнее. Особенно, когда партиец превращается в чиновника, и начинает думать не о строительстве социализма, а о пайках, дачах и автомобилях для себя. Отсюда и берется императив: во всем угождать начальству, – что-то я разошелся. Хотел малость Шацкина остудить, а взамен предлагаю ему тему, об которую очень больно обжечься можно.

– Вот! – восклицает Лида. – Об этом и надо написать!

– Тут с плеча не руби, – возражаю ей. – За подобные слова нынче сразу же леваком ославят, а то и в троцкисты запишут.

Шацкин тут же откликнулся с нешуточной обидой:

– Я же не собираюсь трезвонить о термидоре и о перерождении партии!

– Это не помешает нашим бюрократам в порядке самозащиты навесить тебе любой подвернувшийся ярлык, – припечатываю в ответ, а затем перехожу к конструктивным предложениям. – К сожалению, социальное размежевание в обществе, и среди партийцев в том числе, на нынешнем историческом этапе неизбежно. Выделение бюрократического слоя в правящем классе объективно обусловлено, и с этим ничего в обозримой перспективе не поделаешь. Можно лишь смягчить последствия такого расслоения политико-идеологическими мерами, не допустить его превращения в полный разрыв и противостояние. Поэтому предлагаю тебе изменить посыл статьи: обыватель – не тот, кто голосует с большинством. На большинство ты не нападаешь, ты сам с большинством и сторонник генеральной линии. Ты нападаешь на тех, кто примыкает к большинству из карьеристских и вообще обывательских соображений. Кстати, именно это обывательское болото и надо подставить под тезис о «праве на сомнение и колебание», ибо как раз обыватель и будет колебаться в зависимости от дуновений начальственного ветра, и сомневаться в том, за что только вчера голосовал. А точнее, без сомнения отшвыривать прочь любые партийные решения, если сверху пошла такая установка…– собственно, на этом наши дебаты вокруг статей завершились, и мы вчетвером уселись вокруг стола – править тексты.

К счастью, ни Шацкин, ни Стэн не курили, а не то пришлось бы прерывать наши посиделки и выгонять их в коридор, ибо пропитывать квартиру табачным дымом у нас никогда желания не было, а в присутствии детей – и подавно. А пока чай с печеньем был отодвинут в сторону, – кстати, печенье было покупное. И Лида, и Мария Кондратьевна печалились по поводу того факта, что плиты с духовкой у нас на кухне нет. Примус же не позволял выпекать полноценные булочки, пирожки и разные кондитерские изделия. Однако в доме начали подготовку к разводке газа по квартирам (кухня столовой ещё со времен постройки дома работала на газе), поскольку ввод в действие новых мощностей газового завода в Москве уже позволял такую роскошь. И можно было вскоре надеяться заиметь газовую плиту с настоящей духовкой. Но сейчас нам было не до газа и не до печенья…

Работа закипела. Страницы черновиков покрывались дописанными на полях вставками, целые абзацы перечеркивались крест-накрест, вычеркивались слова и целые фразы, а взамен между строк вписывались другие. Когда места не хватало, писали на дополнительных листах, которые Лида аккуратно подклеивала взамен вычеркнутых и затем вырезанных ножницами фрагментов. И всё это появлялось на бумаге как плод весьма эмоциональных словопрений.

Так мы досидели до самого обеда, и, чтобы не отвлекаться надолго, устраивая возню на кухне, отправились в столовую на крыше. Дом Нирнзее оставался едва ли не самым высоким зданием в Москве, поэтому с его крыши можно было легко разглядеть приметы разворачивающихся в центре столицы строек. Башенные краны возвышались на Охотном ряду, где строилось здание Совета Труда и Обороны, на Садовом кольце возводилось здание Наркомзема, на Мясницкой сооружалось правление Центросоюза по проекту Эдуарда Жаннере, более известного под псевдонимом Ле Корбюзье. Кстати этот проект, по настоянию Строительного управления ВСНХ СССР (не без подначек со стороны вашего покорного слуги), именитому архитектору пришлось в 1928 году переделывать. В этом мы нашли поддержку у Николая Джемсовича Колли, осуществлявшего с нашей стороны архитектурный надзор за реализацией проекта, и немало потрудившегося вместе с Ле Корбюзье.

Во-первых, на совещании в Центросоюзе представители Стройуправления ВСНХ потребовали от архитектора заменить наклонные пандусы обычными лестницами. В моем мире такая замена не была произведена, откуда мне и достались знания о неудобстве этих пандусов. На резкие возражения Ле Корбюзье, что тем самым обесценивается сам замысел его решения интерьера вестибюля здания, я, так же пришедший на это совещание, хотя скорее из любопытства, чем по служебной необходимости, ответил (сразу по-французски, не пользуясь услугами переводчика) не менее резко:

– Хотите, я вам организую кампанию протеста феминисток по всей Франции?

– Простите, мсье, а при чем тут французские феминистки? – недоуменно и даже с некоторой опасливой осторожностью (в здравом ли уме его оппонент?) отозвался Ле Корбюзье, сверкнув стеклами очков в круглой роговой оправе, и машинальным нервным движением поправив бабочку.

– А вы попробуйте заставить хоть одну француженку подняться по вашему пандусу на высоких каблуках! Посмотрим, что они вам скажут. Или вы думаете, что наши советские гражданки должны вытерпеть это издевательство, это пренебрежение их интересами? В конце концов, вы строите здание для людей или только для собственных изысков? – под этим напором мэтр несколько стушевался и вопрос был решен. Правда, и тут знаменитость осталась верной себе. Ле Корбюзье нашел оригинальное решение – предложенные им лестницы вестибюля состояли из отдельных широченных плит-ступенек, вьющихся прихотливыми спиралями между тонких опор из нержавеющей стали

Во-вторых, как бы ни было это заманчиво, пришлось отказаться от интегрированной системы кондиционирования и отопления – не было технологических возможностей добиться таких параметров ее работы, которые соответствовали бы и условиям летней жары, и московским морозам. Эти системы пришлось делать раздельными, что потребовало некоторого перераспределения использования полезных объемов здания. Однако сам принцип чередования охлаждения и обогрева межоконных проемов был сохранен – чего не сумели обеспечить в моем прошлом…

Погрузившись на минуту в воспоминания, встряхиваю головой, отгоняя их, и возвращаясь к делам насущным. Переделка, которой занимаются Ян и Лазарь, лишает их статьи некоторых неосторожных, чересчур размашистых выражений, но в то же время вытаскивает на свет божий и более серьезные проблемы, нежели в первоначальном варианте. Напарники по нападкам на коммунистическую обывательщину, не без моей помощи, изобретают более изощренные фразы, стараясь обратить в свою пользу расхожие тезисы наших политпропагандистов и формулы партийных документов. Наблюдаю за их работой, изредка подключаясь, но большую часть времени просто наблюдаю, раздумывая: правильно ли с моей стороны позволить этим двум парням открыто нападать на гидру партийной бюрократии? Сам-то я при этом остаюсь в стороне! Троцкого-то в свое время отговаривал, чуть не на уши вставал.

Нет, пожалуй, аналогия неуместная. Ни Стэн, ни Щацкин никакой особой платформы не выдвигают, руководящие органы партии ни в чем не обвиняют. Кроме того, ведь реакцию на эти статьи можно достаточно легко просчитать. В покинутом мною мире они вышли, если память не изменяет, летом 1929 года. «Правый уклон» уже был осужден на апрельском пленуме, но его лидеры еще не были загнаны в угол, не капитулировали и не покаялись. Партийное большинство пока не решалось зайти слишком далеко в давлении на своих, виновных лишь в некотором вольномыслии. И тогда дело ограничилось постановлением ЦК с осуждением публикации статей в «Комсомолке», и снятием её редактора, Тараса Кострова, со своего поста. Лазарь с Яном вообще отделались лишь погромной проработкой в «Большевике». Оргвыводы наступили на год позже, когда они действительно вляпались в оппозицию вместе с Сырцовым и Ломинадзе.