1 января 2021-го

Уже первое января 2021-го, как быстро летит время в ожидании следующего карантина. Видишь, у меня нет ни пера, ни карандаша, ничего в руках, ничего в карманах, я говорю тебе на ушко тихо-тихо, чтобы никто другой не услышал меня, тихо, как говорят в детстве сами с собой, когда ночь слишком черна, а страх слишком велик.

Всю мою долгую, нашу с тобой долгую жизнь я думал, что учусь в школе жизни, — неплохое образование, правда, школа жизни? Так вот, нет, я был пансионером в школе смерти, как все и каждый, сами того не зная, не желая знать, в Высшей нормальной школе[45] смерти. И в день последнего экзамена, перехода в выпускной класс, я с треском провалился. Я отпустил тебя одну, одну, я не смешал свое дыхание с твоим, не взял твою руку и не сжал ее в ладонях, не встретил твою последнюю улыбку, и мой единственный глаз не подмигнул в последний раз тебе в ответ. Я дергался, суетился, разрывался, спешил, вот именно, спешил. Почему? Кто меня торопил? Что торопило? Мне не терпелось дождаться твоего ухода, чтобы и я мог наконец уйти. Ходить, ходить по улицам, ходить без цели, уйти, уйти, уйти от смерти, от твоей смерти? Если бы я мог бегать, я бежал бы подальше от последней больницы, где ты лежала между явью и сном, болью и дурманом, жизнью и смертью. Да, я с треском провалился.

Если бы я только знал, если бы знал, что экзамен, этот устный экзамен без возможности письменной переэкзаменовки, я мог бы пересдать в эту ночь! Но вот ведь в этом и вся трудность экзамена, что не знаешь, когда, когда точно. Я-то должен был знать, хотя бы догадываться. Да, я должен был предвидеть, что случай приготовил тебе, и мне, и Ольге последний гэг. 4 мая, 4 мая случай подмигнул нам на прощание. Как бы то ни было, я не сидел подле тебя в 23:20 4 мая, по неведению или из трусости. Из страха, да, из страха, что ты уйдешь, а я не смогу тебя удержать. Чтобы сдать экзамен, чтобы перейти в выпускной класс, надо было всего лишь быть спокойным, все принять, сесть подле тебя, ласково взять тебя за руку и прижаться губами к твоим холодеющим пальцам, потом к твоему запястью, пока оно не станет ледяным, и прошептать тебе, что я… Ты была права, как всегда, ты была права, лучше бы мне уйти первым, ты осталась бы подле меня и сдала бы этот экзамен.

Надо сказать в мое оправдание, что конец был уже виден, что он уже оглушил меня в среду, за десять дней до пятого дня рождения Жанны.

Ты была записана в институт Кюри. В то же утро мы должны были, по команде твоей «пары пустяков» из Монсури, показаться кардиологу. Ты не хотела просить Паскаля и Каро отвезти нас на машине, мол, не надо их беспокоить. Ты хотела, чтобы мы поехали вдвоем в такси, влюбленной парочкой. Как бы то ни было, кардиолог после осмотра отвел меня в сторонку и сказал: «Дорогой месье, ваша жена уходит не из-за сердца». И Паскалю с Каро пришлось почти нести тебя до своей машины.

После обеда мы были на улице Ульм, в Кюри. Там у нас не спросили ни кардиограммы, ни заключения кардиолога, и повторили все то же самое, мол, «химиотерапия, та-ти-та-та, с учетом ее возраста, ее состояния, размеров опухоли, ее печени…» После этого ты рухнула в коридоре — сознание ты не потеряла, но потеряла всю свою энергию. Там, в коридоре, был уголок с чем-то вроде кушетки, тебя уложили на нее. И тогда ты сказала мне, что это конец, а Ольги с нами нет. Ты хотела, чтобы Ольга была с нами, хотела увидеть Ольгу, не хотела уйти, не увидев ее. «Позвони ей! Скажи, чтобы приехала! Скорее! Скорее!» Я позвонил Ольге, она была в командировке в провинции. Я не знал, что должен ей сказать, напугать ее, всполошить, сказать, что… или что… Ты умирала, а я смотрел, как ты умираешь, и был бессилен.

Пришел врач, выслушал тебя. Следом явилась медсестра, утыкала твои руки разноцветными трубками, и мало-помалу ты вернулась. Я суетился, не знал, что сказать, что сделать. Я тонул в стакане воды. Неспособный, неспособный быть полезным, хотя бы почувствовать себя полезным. Я хотел, чтобы тебя госпитализировали. «Невозможно, у нас не хватает коек, и с медицинской точки зрения нет никаких причин госпитализировать ее в Кюри, разве что в Монсури, может быть…» Один врач, очень славный, объяснил мне, что лучше положить тебя в специализированное учреждение, увы, свободные места в Париже редки, но он постарается сделать максимум, максимум. Спасибо, доктор. А пока я должен был отвезти тебя домой и ждать. Трубки вынули, и оказалось, что тебе стало, как бы это сказать… что тебя, скажем, подкачали. И тогда я поверил, что в будущей больнице ты воспрянешь и жизнь пойдет дальше, своим чередом, не как в 14-м, но хотя бы как в 40-м. Четыре дня дома с сильными обезболивающими и такими же сильными успокоительными, ты была уже не с нами. Я суетился, а ты больше не вставала с постели. Я бегал. Куда? Не знаю. Это была своего рода репетиция перед финалом. Ты была высоко, у самой вершины. Я не мог ни дотянуться до тебя, ни подняться на такую высоту, мне бы не хватило кислорода. В среду Кюри, четверг, пятница, суббота, воскресенье, и в понедельник — последняя больница.

Нет, нет, я не вернусь в школу жизни, я исключен из нее навсегда, я возвращаюсь в школу смерти. Меня там поставят в угол, на колени, на горох, в ослином колпаке. Чтобы посмешить одноклассников, я буду махать ушами и кричать «иа-иа».

Знаешь, несмотря ни на что, я все-таки счастлив, счастлив и горд, да, горд, что любил тебя и, главное, был так долго любим такой прекрасной женщиной, прекрасной лицом и характером. Остальное… остальное лишь случай, иллюзия, и в черно-белом варианте, и в техниколоре. Одна, лишь одна твоя улыбка была реальна, а наша любовь бессмертна. Фильм окончен, место рекламе и новостям.

Марать — сознательно или неосознанно — эти страницы было для меня все равно что махать белым платочком, когда уехал поезд, уносящий тебя в бесконечное далеко, и ты уже не можешь увидеть, как развевается платочек на перроне этого заброшенного вокзала, где я жду проходящего поезда, в котором для меня забронировано спальное место, чтобы я мог отдохнуть и приехать свежим и бодрым на этот вокзал в ближнем пригороде далекого нигде, туда, где ты меня ждешь.

Спрыгнув с поезда со шляпой в руке, я крикну во все горло: «Жаклин! Жаклин!» — и ты бросишься в мои распахнутые объятия, шепча своим грудным голосом: «Жан-Клод, Жан-Клод…»

Об авторе

Жан-Клод Грюмбер (род. в 1939 г.) принадлежит к числу крупнейших современных французских драматургов. Он также известен как сценарист и автор детских книг. Пьесы Грюмбера входят в репертуар ведущих французских театров. Пьесы «Дрейфус…», «Ателье» и «Свободная зона» — знаковые для его творчества произведения, в центре которых — тема нацистской оккупации и судьбы евреев в годы фашистского режима, выходили в издательстве «Книжники» в 2010 году.

Всемирное признание получила книга Грюмбера «Самый дорогой товар», притча о победе жизни над смертью, в которой он также обращается к теме судьбы европейских евреев в мировой войне.

1

Петер Лорре (1904–1964) — известный актер. Бежал из Германии после прихода к власти нацистов и прославился в Голливуде 1930–40-х. В фильме Фрица Ланга «М» (или «М — Убийца», Германия, 1931) сыграл маньяка-педофила, которого ищет весь город. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

2

Книга Ж.-К. Грюмбера, переведена на русский в 2020 г.