– Ну, чего с белой горячки не сделаешь! – пожав плечами, философски заметила Светка с таким видом, как будто белая горячка была обычным текущим состоянием ее самой или окружавших ее людей.

– Думаю, такое развитие событий все же невозможно, – деловито, ментовским тоном сказала Ленка. – Я, конечно, не очень представляю себе состояние здоровья Семена, но, кажется, он просто физически не мог отбросить костыли и душить кого-то двумя руками…

Все присутствующие погрузились в глубокомысленное молчание, вспоминая свои коридорные встречи с Семеном и явно пытаясь воспроизвести в воображении соответствующую ленкиному заявлению картину. Меня замутило. Я встала с тахты и вышла из комнаты, провожаемая иркиным сочувствующим взглядом.

В верхней половине кухни стоял фиолетовый чад от какого-то пригоревшего блюда. Вывешенные на просушку простыни сюрреалистически извивались от сквозняка. Семен сидел на подоконнике, прислонив рядом с собой костыли и, распахнув широкую форточку, методично махал в ее сторону кухонным, замаслившимся полотенцем. Наталья мыла плиту. Руслана с брезгливой миной на физиономии ела с тарелки что-то неопределенное. Фрося, выпрямившись, стояла у стены и была похожа на только что откопанный археологами барельеф. Черты ее лица, казалось, были присыпаны пылью веков. «Или вечности», – внезапно подумала я и силой отогнала дурацкую мысль. Разговор, естественно, шел все на ту же тему.

– Никто подгадать не мог, – покачал головой Семен. – Как ни крути. Может, это у Аркашки опять обострение, а? Натворил делов и убежал, а? Алиби-то его менты проверили, как ты думаешь?

– Небось, у всех проверят, – проворчала Наталья. – Даже меня спросили, в каких магазинах отоваривалась, просили адреса назвать. Хотя уж куда мне-то против Зои!… Да и разве я знаю адреса-то эти? По памяти ведь хожу… Но только, как хочешь, Семен, но Аркашка тут не причем!

Семен удивленно вскинул глаза на Наталью и даже перестал махать полотенцем. Защищает Аркадия – невиданное дело.

А Наталья между тем решительно продолжила свою мысль:

– Он и вообще-то тихий, и мышеловки, что я ставила, собирал потихоньку, чтобы тварей этих не убивать. А если бы уж и раздухарился вдруг, от головы-то скорбной, то уж никак не Зою, а скорее меня бы придушил. Я ведь ему кровь-то пью…

Семен явно не нашелся, что сказать, и в кухне повисло молчание, такое же фиолетовое, как чад от пригоревшего блюда. Слышно было, как чавкает Руслана, и потрескивает от влетающего через форточку холода старая рама.

– А ты, Анджа, что скажешь? – вдруг чужим, археологическим голосом поинтересовалась Фрося. – Откуда беда?

– Я бы очень хотела знать, что, собственно, он тут искал, – подумав, сказала я. – Я думаю, в этом вся соль.

– Точно! – словно вколотив гвоздь, воскликнула Фрося и сразу же ушла, тяжело волоча ноги в шлепанцах и свои не считанные года. Непрошенная мысль вернулась, но я снова отогнала ее.

В золотисто-сером небе как будто бы плавали гигантские сардины. Воздух дрожал и плавился. Крупные снежинки пробирались к земле по-партизански – скрытно и супротивно, многократно меняя направление и путая след. На Стрелке дул местного значения ветер, который иногда порождался самим городом для разгона зевак и туристов. В начале декабря – совсем не сезон, и Петербург мог себе это позволить с экономической точки зрения.

Я обошла Северный пакгауз и мимо Пушкинского дома, по Таможенной улице вышла к Биржевому проезду. В воскресенье здесь, в самом что ни на есть центре города, можно иметь сколько угодно одиночества – нет никого: ни студентов, ни местных трудящихся интеллектуалов, ни туристов. Институт Отта чернел за оградой среди деревьев, в музее почвоведения горело несколько окон. Черная кошка спокойно, наискосок, пересекала пустую и широкую проезжую часть. Время от времени она перепрыгивала налитые водой, разъезженные в снежной каше колеи. Делала она это не торопясь и едва ли не зависая в воздухе. При этом грациозно изгибалась и становилась похожей на маленький петербургский мостик. Вокруг не было ни одного неонового огня. В одной из налитых водой колей я вдруг, к своему изумлению, увидела мерцающее, словно ежащееся от холода отражение месяца. Кошка как будто тоже его увидела и тронула лапой. Потом замерла и прислушалась.

Тишина была такой плотной и осязаемой, что ее хотелось взять в сумку и унести с собой для личного употребления по мере надобности. Я и кошка – мы обе ощущали свою соразмерность холодному и почти убийственному одиночеству Города. Между собой нас ничего не роднило. Не знаю, как другие города, но этот Город содержит своих жителей (и людей, и кошек, и призраков), как дорогие апельсины времен моего детства – каждый в своей ячейке, и каждый завернут в отдельную бумажку. Шуршание извне своей бумажки любой воспринимает в первую очередь как угрозу. Так устроено. Город эгоистичен – ему нужно все или ничего. Чужим он улыбается улыбкой до того широкой и холодной, что стынут руки и ноют зубы. Многие находят его красивым. В этом слове нет ничего, кроме фунтика с балтийским ветром. Все прочее ощущается лишь специально выращенными рецепторами.

Подавившись попавшим в рот снежным сквозняком, я закашлялась. Кошка в два прыжка преодолела оставшийся путь, просочилась сквозь решетку и скрылась среди черных и мокрых кустов.

Вадим позвонил вечером третьего дня и некоторое время что-то говорил. Я все слышала и не поняла ни слова.

– Анджа, ты что, заболела?! – наконец, почти закричал он.

Из моих мозгов как будто бы вылетели пробки.