– Я не догадалась спросить, – объяснила я. – Но могу сейчас узнать и тебе перезвонить.

– Давай, – согласился Роман. – Я жду.

Пока я созванивалась с Израэлем Наумовичем, выслушивала его настороженные и достаточно неопределенные комментарии по сути предмета, и вполне определенные советы «послушать старого еврея и не связываться с этим делом», голос у Романа значительно повеселел, а произношение приобрело отчетливый прононс. Я поняла, что на подходе следующий праздник и заторопилась, резонно полагая, что могу просто не успеть получить интересующую меня информацию.

Однако, чувство вины передо мной пересилило надвигающуюся умственную неопределенность. Взяв себя в руки, Роман довольно резво обзвонил каких-то своих знакомых, и через третьи руки нашел для меня пригодного для моих целей человека из Этнографического музея. По словам Романа получалось, что это даже лучше, чем из Эрмитажа, потому что в Эрмитаже все «с-нобы и с-кобари и слова в простоте не скажут». К тому же «стучат все почем зря».

– Кому стучат? О чем? – удивилась я.

– О том, – значительно сказал Роман и с сознанием исполненного долга, мгновенно расслабившись, провалился в гостеприимно раскрывшуюся щель между мирами и временами.

Я помню, что в детстве Этнографический музей (он же – музей этнографии народов СССР), нравился мне гораздо больше расположенного рядом с ним Русского музея Мое детское воображение легко оживляло жутковатых, пестро одетых кукол, которые наполняли его просторные залы, а мастерски воссозданный работниками музея этнографический контекст вызывал восторг и восхищение.

Но уже поход в Этнографический музей с маленькой Антониной привел мой разум и чувства в некоторое смущение.

Появившись в музее теперь и пробегая по залам, я старалась не заглядывать в знакомую с детства ярангу, где все так же невозмутимо сидело вокруг очага северное семейство. Что я боялась прочесть на их лицах? Бог весть. И даже анализировать это не стоит. С окончанием детства некоторым людям лучше не заглядывать в музеи – вот как я думаю. Впрочем, Русский музей до сих пор доставляет мне некоторое удовольствие. Расписанные красками холсты достаточно условны для этого. Больше всего я люблю, естественно, пейзажи. Где-то во время получения мною какого-то из образований (должно быть, еще в средней школе) меня учили, что произведения искусства, в т.ч. картины, выражают мысли и чувства автора. Большинство знаменитых картин, которые мне доводилось видеть в музеях разных стран, выражают эти самые чувства, на мой вкус, как-то слишком натужно и демонстративно. Все пейзажи лишены этого недостатка. (Разумеется, ни в чьем присутствии я такой, с позволения сказать, «анализ» изобразительного искусства никогда не озвучу).

Дверь в нужную мне комнату была настоящая, без дураков – потемневшая, деревянная и скрипучая, с латунной ручкой. Я постучалась и сразу вошла, так как еще со времен своей собственной научной карьеры помнила, что помещения за подобными дверями могут быть как угодно обширны, да еще и перегорожены книжными или лабораторными шкафами. Стука, скорее всего, просто никто не услышит.

Кабинет оказался небольшим, с двумя высокими узкими окнами, и действительно был перегорожен шкафом от стены к двери. По обе стороны шкафа стояли два одинаковых стола, заваленных бумагами, книгами и какими-то коробками. Сводчатый потолок терялся в лиловых сумерках. На свободных стенах висели какие-то старые карты с писанными тушью розами ветров. Пахло так, что человеку, которого воспитывали как ученого (то есть мне), хотелось встать на колени и заплакать от умиления.

За одним из столов никого не было, возле другого, низко склонившись, сидел человек в толстой вязаной кофте, с красно-коричневым шарфом на шее, и что-то писал. От руки. Лица я не видела, но не сомневалась в том, что на носу у персонажа – постоянно сползающие по переносице очки.

– Здравствуйте, – сказала я. – Простите. Могу ли я увидеть Петра Григорьевича?

Он поднял голову, снял очки и положил их поверх стопки бумаг. Потом поднял брови и снова надел очки. Опять снял и теперь оставил их в левой руке, как будто бы на всякий случай. Несколько мгновений дружелюбно и необидно разглядывал меня, а потом сказал:

– Здравствуйте, милая девочка! Где же вы были так долго? Я ждал вас раньше.

«Так, – подумала я. – Приехали.»

По возрасту дядечка совершенно не тянул на старческий маразм – ему не было еще и семидесяти. К тому же всем известно, что ученые как профессиональная каста сохраняют здравость мышления до самых преклонных лет. В чем же дело? Он с кем-то меня спутал? Но с кем? Чтобы так обратиться к человеку, нужно очень неплохо его знать. «Милой девочкой» меня не называли уже лет тридцать, если не больше. А может быть, и вовсе никогда не называли – на определение «милая» я, кажется, даже в самом счастливом возрасте не тянула.

– Простите… – нерешительно сказала я, позволив себе легкий намек на вопросительную интонацию.

– Вы почти не изменились, – охотно пояснил визави. – Такие лица, знаете ли, почему-то совсем не меняются со временем. Сколько бы не прошло лет. Тот же взгляд исподлобья, то же несокрушимое упрямство во взгляде. «Через два часа? Я буду стоять – тут,» – и палец, указующий в мраморный пол… Ну? Вы не вспомнили?

– Земля королевы Мод! – не сдержавшись, вскрикнула я. – Неужели… Неужели это вы?! – поверить в такое совпадение было почти невозможно, но я уже и сама видела… – И вы действительно сразу меня узнали?!