Остальные не курили. Турченко с Невзгодой исподлобья рассматривали Липкина. Борька делал вид, что это его не касается, и ковырял в зубах травинкой. Затем они дружно, словно сговорившись, посмотрели на меня. Я опустила глаза. История с подозрением повторялась по спирали. Не знаю, в виде фарса или трагедии, но на душе опять заскребли кошки. Причина была ясна: из обобщенной версии случившегося, сотканной из «показаний» всех фигурантов, выходило, что только мы с Борькой побывали на месте крушения. А в версию о пропаже груза они обязаны верить лишь с ЕГО слов – поскольку я стояла на своем, как монумент на постаменте: на борт не поднималась, груза не видела. Зато одна я видела труп Усольцева, что с некоторых позиций моей безопасности тоже было не очень хорошо.

– Так, – сказала я, исполняясь решимости, – хватит. Натерпелись. Полагаю, никто не оспорит мои слова: мы – спасательная команда. Спасать некого. О грузе мы не информированы, особых указаний не имеем, а потому его наличие или отсутствие нам глубоко фиолетово. Если у кого-то особые указания есть, но он молчит, – это его трудности. Мое предложение таково: снимаемся с якоря, оккупируем ближайшую сопку и привлекаем к себе внимание. Вертолеты летают. Если нас не заметят, стараемся определить, откуда они взлетают – у них имеется посадочная площадка. Если и здесь терпим неудачу, продолжаем движение на север – до Хананги. Рубим плот, спускаемся по течению – до первого населенного пункта, – где и напиваемся в стельку. Ведь Хананга не ручей, на ней должны быть поселения?

– Магалай, – пробормотал Липкин, – зверовая ферма. Километров семьдесят сплава. А то и девяносто...

– Десять часов работы, – фыркнул Сташевич. – Ерунда.

– Но там ни транспорта, ни почты, – предупредил Турченко. – Вертолет два раза в месяц. Бани нет. У них еще Советский Союз не кончился.

– А он там был? – съехидничала Невзгода.

– Мы начинаем привередничать? – удивилась я. – Или кому-то очень не хочется отсюда уходить? Я вас внимательно слушаю: КОМУ не хочется?

Попробовал бы кто возразить. Молчали как убитые.

– Молодец, Дашок, – похвалил Борька. – Считай, как мужик ты состоялась. Многоликая ты наша.

– Принимается, – согласился Турченко. – Слушали, постановили. Предложения?

– Есть такая сопка, – задумчиво изрек Сташевич, – около мили на запад. Высокая, зараза... За ней еще речка протекает, где мы с сомом сцепились.

– Молоток, Сташевич, – заулыбался Липкин. – Послушай, а как тебя зовут? А то мы всё «Сташевич» да «Сташевич». Мамка-то как тебя нарекла?

– Да господи... – вздохнула Невзгода. – Олегом его мамка нарекла.

– А ты откуда знаешь? – нахмурился Турченко.

– А чего я только не знаю...

Скала являлась фрагментом ущелья, метров на двадцать возвышающимся над местностью. Она напоминала выбритую макушку католического попа – при условии, что поп стар, бугрист и страдает асимметрией теменной части черепа. Подножие сопки с трех сторон замыкали кривые сосны, четвертая сходила в обрыв, сливаясь с кромкой внушительного оврага. Путь к вершине был тернист и небезопасен.

– Без страховки трудновато, – оценил высоту Турченко. – Со студенчества не занимался барранкизмом, не уверен, что восстановлю навыки.

– Попрошу не выражаться, – хмыкнул Борька. – Это из области сатанизма, что ли?

– Это из области лазания по замерзшим водопадам. В Дагестане в начале восьмидесятых мы проделывали смертельные номера: карабкались, как по сталактитам. Но при обязательном участии страховки и ящика «Мартовского» по возвращении.

– Ерунда, покорим, – успокоил сомневающихся Сташевич. – Нет страховки – не надо думать о том, чтобы страховка не подвела. Нормальный случай.