Но, конечно, не в этом дело вообще, а особенно у нас, когда надо предлагать и обсуждать законы, долженствующие переменить к «благу народному» многие существенные стороны жизненных условий страны, начиная с землепользования и ускоренного развития всей промышленности до народного просвещения и «устава о службе гражданской». Не вдаваясь в дальнейшую критику имущественного ценза, давно уже и всюду развиваемую, остановлюсь на том, что пришлось не раз слышать лично от передовых людей того Запада Европы, в котором имущественный ценз преобладает. А именно мне говорили, что ценз должен быть научный, потому что наука охватывает уже всю жизнь и без ее руководства достижение «блага народного» и прозорливого предвидения, столь необходимого в законодательных делах даже у выборщиков, немыслимо; все равно, дескать, народные представители волей или неволей пойдут за людьми науки.

Такой вариант ценза, хотя лично и ему, по всей вероятности, я бы удовлетворил, считается мной не подходящим ни вообще, ни тем паче к России. Если обычный вид ценза многое передовое замедляет более потребного, то научный ценз, наверное, чересчур ускорит и зачерствит много законов, а то и другое может быть очень вредным и с любовью к стране не согласуется. Главное же, что могу сказать против научного ценза, сводится к тому, что учебные успехи в науках, для дипломов необходимые, означают только подготовку, еще ни за что жизненное и общественное не ручающуюся, а успехи в действительном развитии наук, во-первых, очень не часты, во-вторых, очень специализированы и, в-третьих, чересчур мало связаны с той сложной жизненной обстановкой и тем знанием людей, которое надо более или менее не только обнять народным представителям, но и выборщикам. Когда-нибудь впоследствии, но отнюдь не теперь и особенно еще не у нас, некоторый небольшой научный ценз может служить, как возраст и пол, для ограничения числа выборщиков теми, которых можно считать наиболее способными произвести правильные выборы и выразить голос народа, но теперь и у нас это было бы не только не полезным, но прямо вредным во многих отношениях, о которых не считают надобным распространяться.

Полагая со своей стороны первой необходимостью «вино новое не вливать в мехи старые»⁵⁶, я думаю, что в приемах, установленных для определения выборщиков в первую Государственную нашу думу, положены здоровые начала и успешность первых выборов во многих отношениях обеспечена, хотя лично желал бы в деле ценза выборщиков видеть впоследствии улучшения разного рода, но так как моей целью вовсе не служит составление каких-либо программ, а лишь выражение заветных, т. е. давно во мне живущих, мыслей, то я остановлюсь лишь на одном, мне кажется, еще не выраженном никем цензовом условии, а именно на том, чтобы все выборщики (и наполовину выбираемые) были отцами, имеющими не менее определенного числа детей.

Для всех стран весьма важно увеличение народонаселения, а для России его значение, по моему мнению, стоит даже на первейшем плане, когда начнут, как можно думать по совокупности благих начинаний царских, быстро возрастать общие условия народного, говоря ближе, крестьянского благосостояния с развитием земледельческой и всех иных видов промышленности. Отцовский, или детский, ценз должен иметь, по всей видимости, благое значение как в консервативном, так и в прогрессивном отношении, потому что у отца, наверное, уже есть немалый жизненный опыт общения и если ему осязательно важны как сохранение общего порядка, так и обеспечение его в будущем — прямо для близких ему. А главное, у отцов в общем должно предполагать много больше, чем у неотцов, тех практических сведений, любовью определяемых и усовершенствуемых, от которых зависит ближайшее будущее.

Супружеская связь еще может быть определяема в большинстве случаев преобладанием личных, эгоистических требований, особенно при соединении с некоторым достатком, но дети неизбежно в огромном большинстве случаев ставят любовь к другим на степень выше эгоистической. Дети и законодательство непременно должны заставлять думать о практическом будущем. В этом главная связь. Если имущественный ценз расширить понижением требований, а усилить отцовством, то выгоды будут, вероятно, сравнительно скоро очевидными.

Но моя мысль станет понятнее, если прибавлю, что отцам-выборщикам желательно предоставить право избирать народных представителей хотя бы наполовину не из своей среды (т. е. неотцов) с тем лишь (без ценза) ограничением, чтобы выбираемый жил в избирательном округе не менее пяти или трех лет. Это для того полезно, чтобы избираемый был знаком с местными условиями и при выборе его выборщики могли судить о нем не понаслышке да не по словам одним, а по действительным делам, неизбежно соседям ближе известным, так как нередко «стелют мягко, да спать жестко», и это больше всего относится до слов, и выборщики сослужат свою службу родине лучше всего, когда будут руководиться не одними речами и «платформами» избираемых или их приспешников, а делами, совершенными предлагаемыми кандидатами в местной среде. Моя мысль выяснится, думается мне, если прибавлю, что разумность и целесообразность суждения проявятся в общегосударственных делах не иначе как после навыка и испытания в более скромных или малых размерах местной администрации.

Сверх вышеуказанной мысли об отцовстве избирателей и о том, впрочем, довольно распространенном положении, что избираемые непременно должны быть жителями (не просто владельцами) избирательного округа, мне желательно высказать лишь одно соображение об избираемых представителях народа. Допустим, что по смыслу как того, что сказано выше, так особенно того, что узаконено положениями о выборах в Государственную думу, обеспечивается, конечно, в известной мере, предвидению доступной, избрание в Думу лишь лиц, вполне знающих всю живую обстановку частной местной жизни. Это, конечно, очень важно, даже совершенно необходимо для правильности и полноты суждений Думы, но все в этих суждениях может не принять никакого участия самая соль земли, лучшие ее люди, хотя бы того желало громадное большинство жителей.

Одни не могут попасть потому, что, подобно Диогену, действительно с фонарем ищут «человека», но презирают личный комфорт, всего себя отдавая благу других, и не имеют никакого ценза. Другие, как Христос, подолгу не заживаются на месте, а везде сеют семена добра. Третьи хоть состоят на государственной или общественной службе и желают сохранить получаемое на ней жалованье ради условий семейных и любви к тому делу, около которого состоят, а сумели при всем этом сказать людям много правды и сделать много такого, что внушает всем уверенность в большой пользе от их участия в суждениях Думы.

Найдутся и другие подобные желаемые члены, которые по необходимым в корне условиям выборов никак не могут попасть в Думу, а для участия в ней желательны. Такие люди и обстоятельства, конечно, могут быть лишь исключительными и немногочисленными, но они, наверное, на деле окажутся, особенно если за соблюдением выборных правил будут следить внимательнее. Мне думается поэтому, что было бы полезно предоставить собравшимся членам Государственной думы право избрать баллотировкой (по заявлению, подписанному не менее как 30 членами) определенное небольшое число (например, 15) новых полноправных своих сочленов. И надо полагать, что избранные этим путем лица будут очень полезны, потому что выразят в известной мере соль страны и явно осветят направление большинства членов Думы.

Места (и оклады) состоящих на службе избранных членов Думы могут быть временно заняты другими лицами, чтобы не было совместительства, которое, говоря вообще, почитается мной очень вредным, конечно, за исключением мест «почетных», более всего выражающих лишь дань за прежние заслуги. Повторю, что вообще ценз для народных представителей надобен как норма, но надо дать прямую возможность поправлять неизбежные его недостатки ради достижения в Государственной думе совокупности лучших представителей народного разума.

Сухая формальность законов везде, где можно ее вред предвидеть, должна быть смягчаема голосом народа, как она смягчается волей царя; в суде присяжных возможность этого смягчения наиболее драгоценна, ибо никакой закон человеческий не может обнять всего многообразия действительности, и тем не менее законы необходимы. Сухой формализм производит в одно и то же время как то, что называется «канцелярщиной», так и то, что составляет беспощадные «утопии», он же губит и многое верное в началах, а выход из круга, по-видимому, заколдованного, дается лишь любовью не только к общему, но и к частному, или индивидуальному. Увлечение одним общим или одним индивидуальным, по мне, полной зрелости не показывает и от господства реального зла не предостерегает. Рационалисты этого не поймут. В предшествующем отдельном примере (выборы представителей) я старался показать, что закон может быть так составлен, что при господстве общих начал окажутся исключения для лиц, цензу и выборщикам не ответивших.

Это особо важно помнить, обсуждая в наше время законодательство, надобное России, потому что ее природные условия чересчур разнообразны, ее жители разноплеменные, с различным прошлым и ее народ до чрезмерности разнороден по началам религиозным, нравственным и образовательным. Всего этого не охватить сухими подробностями законов. Эти подробности родят много зол. Между причинами, вызывающими часто вредные и излишние подробности законов, немалое место занимают софистика и диалектика⁵⁷, а более всего натяжки в насильственном требовании полного единообразия там, где оно может быть достигаемо только само собой и мало-помалу таинственными и часто постепеновскими путями истории, да и то не до конца, не без исключений.

Чтобы по возможности избежать доктринального единообразия подробностей законов, необходимы общеобязательные законы, ясные и вразумительно-практические, но лишенные подробностей, которые могут быть узаконены с разнообразными вариантами, как по местным условиям, так и по разным иным соображениям. И надо, по моему мнению, первее всего обдумать и всячески взвесить эти общие законы, а выработку местных и всяких иных частностей и подробностей пока отложить, а потому что эти последние невольно возбудятся жизнью и отношением к ней администрации, иначе, т. е. сразу вступив в область частностей и особенностей, легко можно, говоря грубо, завязнуть в них и тратить на них дорогое и толкающее к общему выяснению время спешных законодательных работ. Притом неизбежно ежегодное рассмотрение государственных смет послужит прямым поводом к выяснению большинства частностей, когда общее уже решено и узаконено.

В примерах это очевидно, но я приведу лишь немногие действующие уставы университетов и других высших учебных заведений, судя по всем практическим последствиям и явлениям, изменить необходимо, и можно годы проработать, обсуждая все их подробности и частности, да пришлось бы эти последние затем опять переменять и обсуждать, когда дошли бы, например, до общих узаконений, касающихся сословных особенностей, уставов службы гражданской, выборной и военной и т. п. Но одно уже ныне, к счастью, изданное постановление закона о возвращении университетам того, что условно называется «автономией», все дело если не предрешает до конца, то до крайности упрощает, а главное, ускоряет устранение вопиющих недостатков. При установлении общего закона, конечно, нельзя довольствоваться таким словом, как «автономия», его необходимо выяснить, но это выяснение поставит только вместо одного слова двадцать, но никак не целые тома всякого рода «положений».

В таких уже решенных делах, как освобождение крестьян, как свобода церковно-религиозных убеждений, как общность воинской повинности и т. п., общее узаконение определило все почти дальнейшие подробности. Конечно, в этих подробностях некоторые части могут оказаться в противоречии с общим началом, но, во-первых, их легче поправить, чем общее направление, и, во-вторых, вкрадываются эти противоречия обыкновенно не вследствие недоразумения, а чаще всего из-за односторонней выработки подробностей; если же и они пройдут чрез разум Государственной думы, число таких противоречий с постановленным общим началом уменьшится и качественное значение умалится, так как сотни новых свежих умов об этом, без сомнения, позаботятся.

Будут законодательные дела, например, о свободе печати, в которых, по видимости, все дело в совокупности подробностей, но сущность их, мне кажется, все же может быть решена помимо разрешения всех подробностей, например, если и для печати определятся параллельные меры за проступки политического, нравственного и личного свойства, потому что всякие виды свободы подразумевают не только права, но и обязанности; нарушение же последних должно по суду ограничивать те или иные права; полная же или абсолютная свобода какого бы то ни было социального отношения есть анархия или нарушение чьих-либо прав, для ограждения которых законы и назначаются. В одних случаях общее законоположение улучшит и выяснит, хотя бы в общих чертах, права, в других — обязанности. Но ясным и здоровым, полезным и прочным, новым и наиболее желательным должно считать только такое частное ли или общее законоположение, в котором выясняются те или иные права рядом с обязанностями, им соответствующими.

Упущение этого соответствия ясно наказывает или карает последующая история. Государственная дума с самого начала своей деятельности должна проникнуться означенным началом, а если роль защитника обязанностей преимущественно падет на Государственный совет, в Думе же будут обсуждаться преимущественно права, то односторонность, а за ней наказания истории роста «общего блага» останутся тяготеть над нами. Члены Думы, освобожденные от прямой ответственности за свои суждения пред своими избирателями и судом, избежать не могут суда истории и потому поступят прозорливо, если при каждом обсуждении прав, общих или частных, взвесят и обсудят, сформулируют и узаконят обязанности, сопрягающиеся с желательными правами.

Пресловутая «декларация прав» много бы выиграла в своем историческом значении, если бы более категорически выставила общие для всех обязанности, кроме простого упоминания о покорности закону и суду. Грехи односторонности зависят, конечно, не от того одного, что законодатели имеют в виду обыкновенно лишь обязанности положительного свойства (например, у Конфуция: «Почитай предков, соблюди церемонии» и т. п.) или отрицательного (например, у Моисея: «Не укради, не свидетельствуй ложно» и т. п.), даже не потому, что они, нередко пользуясь явными правами от узаконяемых обязанностей, надеются еще прочими обеспечить свои права, но преимущественно, по моему личному мнению, от того греха законодательства состоят более всего в односторонности, что доныне диалектика и ее ветвь — красноречие — чаще всего берут верх в законодательстве, диалектика же, по существу, одностороння, так как имеет в виду лишь простоту немногочисленных логических посылок, а не запутанную сложность отношений лиц друг к другу и к обществу, чем отличается та действительность, к которой закон должен относиться.

А то, что называется красноречием, присущим диалектике, увлекает, заслоняет своей пеленой действительную сложность смеси добра со злом. Если бы для реплики законодателям-диалектикам можно было вызвать историю, да не прошлого, а будущего, из столкновения мнений и логических сопоставлений легко было бы выводить здравое решение. Но столкновение партий еще не вносит достаточно света, потому что сама прочность различия партийных начал показывает их односторонность, нужно же для решения именно возможно полное отсутствие односторонности и отсутствие партийности.

Потому-то очень велико значение рассмотрения законодательных предложений, по крайней мере, в двух независимых высших государственных учреждениях и особенно соизволения царя, у которого никаких иных соображений, кроме «блага народного», и быть не может, особенно тогда, когда предмет предварительно рассмотрится со всех доступных сторон, как должно полагать по отношению к большинству законодательных нововведений. Но при этом рассмотрении, особенно в таком многочисленном собрании, каким будет Государственная дума, необходимо многое предусмотреть для того, чтобы решения большинства были объемлющими действительность, что, конечно, и желательно.