В сороковых годах нашего века в Лос-Анжелесе его дочь Мария диктовала стенографистке книгу мемуаров «Пусть догорает свеча», на одной из страниц которой запечатлен вот этот рассказ о ее пребывании в родовом имении Скачки.
«Я любовалась колеблющейся рожью в поле, но никогда не думала о том, что она претворялась в деньги, на которые покупались мои платья и меха. Для меня наша громадная мельница, моловшая зерно, казалась чем-то таким же неотъемлемым, как течение реки или ветер, колеблюший деревья, которые всегда существовали и всегда будут для меня существовать. Мы объезжали (с отцом. - В. Ш.) наши многочисленные хутора, и я с наслаждением бездельничала, пока отец и управляющий обходили скотные дворы, где содержался племенной скот, импортируемый из Швейцарии и Голландии…» [141]
Умеренный либерал и демократ, противник крайностей царизма, деятельный просветитель, Анненков всегда оставался сыном своего века и своего класса - дворянином, землевладельцем. Борьбы с полицией избегал, явлению, ставшему со временем государственной политикой, с галереей всемирно известных провокаторов, - Зубатов, Гапон, Азеф, Малиновский, - преград не чинил.
Дом у площади Декабристов в Ленинграде. В нишах - каменные фигуры-символы. Повязанные глаза Фемиды, в левой руке весы, в правой - меч, церемонно приставленный к плечу, колючкой острия вверх - так по артикулу Павла I солдаты приставляли к плечу парадные ружья.
Толкаю неслышную дверь.
Лестница.
Удобная и спокойная.
И тишина. Прикрытая легкими сводами, она по-особенному глубока и значительна.
Отсюда правил Россией сенат.
И чтобы править, ему нужны были и каменные боги на фронтоне, и величавая грация линий дома, и вот эта пугающая тишина за бесшумными дверями сенаторских кабинетов. Боги говорили: тут господствует справедливость; тишина говорила: справедливость вызревает здесь спокойно и неодолимо, свободная от чужого заинтересованного влияния, в заботах о народе, в милосердии и сострадании.
Ложь!
Прощание с Ленинградом произошло в такое же монотонно дождливое, промозглое утро, как и встреча. Те же сосны в косматых бурках и папахах летели мимо окон вагона, те же оловянные болотца застенчиво посвечивали из курчавого кустарника…
Прислушиваясь к расстроенному сипловатому голосу репродуктора, я уловил знакомое имя. Голос назвал печатный орган и процитировал длиннейшую тираду, под которой это имя стояло. Чудесная мысль! Она была настолько созвучна и близка моим ленинградским впечатлениям, что уже на первой станции я стоял у киоска, спрашивая газету.
Вот она, эта мысль: юрист по образованию, Ленин навсегда сохранил глубочайший интерес к этому делу.
Глубочайший.
Не просто глубокий, а именно глубочайший.
Мысль эта принадлежит А. Луначарскому, владевшему точным и емким словом. Он хорошо знал Ленина, и, надо думать, превосходная степень для слова «глубокий» была избрана не случайно.
В письме к матери Владимира Ильича из Шушенского, помеченном 14 июня 1898 года, Н. К. Крупская писала:
«Дорогая Мария Александровна!
Володя сидит и ведет обстоятельную беседу с мельником о каких-то домах да коровах, ну, а я села написать Вам немного. Не знаю уж, с чего и начать…»