— Виданное ли дело — лошадей на веревках в гору тащить? Может, их кавказские кони к такому и привычные, а я своего Фугаса на гору таращить не дам!

Есаул с верным вахмистром Мироненко, оседлав лошадей, отправились поутру вдоль горной гряды, чтобы поискать место, более удобное для переправы в котловину, чем уже окрещенный бойкими на язык офицерами «дефиле»[3] проход.

Солнышко снова сияло вовсю, играя миллионами собственных отражений на мокрой листве и траве, и не верилось уже, что ночью тут прошел странный дождь, щедро оросивший все по одну сторону кольцевой гряды, но не уронивший ни капли по другую. Конечно, обоим были знакомы дожди, идущие «полосами» так, что в одной части станицы все залито, а в другой — сухо, но после того как всадники удалились от лагеря на несколько верст, стало понятно, что ни о каких «полосах» речи быть не может. Разве что странная туча так же, как и они, прилежно огибала котловину по ее внешнему краю. Вещь сама по себе небывалая, но загадок и без того хватало, поэтому оба, не сговариваясь, не поднимали в разговоре этот вопрос. Зато уж остальное обсуждалось со всех сторон.

— Понятное дело, Лексей Кондратьич, — продолжал вахмистр, с глазу на глаз пренебрегавший субординацией. — Мы, казаки, народ ушлый — и корову на гору взгромоздим, если надо будет. Но к чему лошадь-то ни в чем не повинную пугать? Она ведь не корова… Той-то хоть бы хны, лишь бы снова на травку. Ну, может, молоко с перепугу пропадет, да и все. А лошадь, она с понятием…

Есаул, которому переправа через горы тоже стояла поперек горла, во всем был согласен со своим бывалым подчиненным.

— Оно ведь как? — продолжал разливаться соловьем Мироненко. — Одно дело — настоящие горы. Кавказ, там, или Балканы, как в Турецкую. Там ведь в самом деле никуда. Тропа узкая, с одной стороны скала, с другой — пропасть. Хочешь не хочешь, а приходится рисковать. А тут? Да ни в жисть не поверю, чтобы в этой стенке еще одного пролома не было, пониже первого. Так ведь, Лексей Кондратьич?

Удача улыбнулась казакам где-то в часе езды от лагеря. Путь преграждала широкая, густо проросшая травой, а потому монолитная, словно мощеная дорога, осыпь. По ней, пусть и ведя лошадь в поводу, можно было подняться к прогалу в скалах, расположенному совсем невысоко, да к тому же широкому — телега с телегой разминется.

— Что я говорил? — торжествовал вахмистр. — Вот проход так проход! А они там «веревки, веревки…» Пусть друг друга и тягают на этих веревках, а мы сами, потихоньку. И лошадей не испугаем. А сопляку этому я шею намылю! Вот вернемся только… Ох и запомнит он у меня!

— Погоди, Петро, — остудил его пыл есаул. — Может, там тупик. Или еще какая пакость. Сперва, давай, проверим сами, а то на смех поднимут.

— Ничего там нет, — горячился казак. — Пройдем, не сумлевайтесь, Лексей Кондратьич!

Однако путь оказался не таким легким, как казалось. А виной всему цепкие колючие кусты, обильно заполонившие всю расселину и нипочем не желавшие пропускать людей к заповедному озеру. Пришлось рубить эту плетенку шашками, ежеминутно рискуя сломать верный клинок о прячущийся в зелени камень.

Мокрые, потные, исцарапанные в кровь и злые казаки с огромным трудом преодолели полосу препятствий, весьма напомнившую обоим австрийские проволочные заграждения под Збручем, и оказались на берегу озера.

— Видали! И никаких гвоздей! Я со своими ребятами эти кустики под корень смахну и — езжай не хочу! И вся недолга! — радовался, что не придется теперь пугать горячо любимого толстобокого Фугаса, мирно жевавшего сочную траву, вахмистр.

Ехать к лагерю порешили по «озерной» стороне, чтобы удивить всех и публично посрамить проводника.

— Гляди-ка, Петро, — Коренных перегнулся с седла и сорвал мокрую ветку. — А здесь-то ливень был.

— Ясное дело! Где ж такие чудеса виданы, чтобы везде в округе дождь был, а в яме этой — ни капли! Полосой прошел, только и всего.

Чтобы не ломать лошадям ноги по травянистому склону, поросшему тем же предательским стелющимся кустарником, всадники спустились к самой воде и ехали по галечному берегу, то и дело показывая друг другу пальцем на широкие круги от плещущейся рыбы, расходящиеся по гладкой, как зеркало, поверхности. И по всему — не мелкой рыбы.

— Эх, приедем в лагерь, надо будет ребят спроворить да бредень сплести… — мечтал вслух вахмистр. — У нас на речке бывалоча как заведешь — десять ведер рыбы. Вся станица неделю уху трескает!

— А я до Германской с удочкой любил, — вздыхал есаул. — Выйдешь поутру на реку… Туман, тихо-тихо…

— Удочка — баловство! — отмахивался Мироненко. — Детская забава. Тут именно бредень нужен, альбо вообще невод…