Озеро правильной округлой формы лежало, впаянное в густо заросшую растительностью котловину, словно отшлифованное зеркало, оправленное в изумрудный оклад. Только не бывает таких густо-синих зеркал, разве что сделано оно не из стекла, а из чистейшей воды огромного сапфира.

Покоренный чудесной картиной, расстилающейся у его ног, есаул не сразу вспомнил про полевой бинокль, висящий в футляре, во избежание всяких случайностей, за спиной.

Приближенное мощной цейсовской оптикой озеро показалось еще красивее. Но кроме красоты, офицер разглядел в окулярах и нечто другое…

— Ты что же, паскудник, — ласково обратился он к снова вжавшему в плечи голову Митрофану. — Шутить со мной вздумал? Специально нас на эту гору потащил, гаденыш?

Проводник попытался было порскнуть в кусты, но был схвачен бдительным вахмистром, награжден подзатыльником и снова водворен под грозные очи начальства.

— Кто там внизу говорил, что пробраться сюда лишь одним путем можно, а? — продолжал допрос есаул Коренных. — Врал, засранец?!

— Не врал я, ваше благородие! — задергался в крепких руках Мироненко парень, с перепугу выговорив в первый раз мудреное слово. — Одна сюда дорога и другой нету!

— А это что? — сунул ему под нос бинокль Алексей. — Глянь сюда, деревня! Видишь, сосны из-за склона выглядывают?

Действительно, каменистая, густо поросшая лесом и кустарником гряда плавно снижалась к северо-западу, а в трех или четырех верстах от того места, где стояли наблюдатели, из-за нее выглядывали макушки кедров и, следовательно, выше каких-то пятидесяти-семидесяти аршин она быть никак не могла. А еще дальше к северу, наверное, была еще ниже, но мешали разглядеть слепящие блики на поверхности озера и дрожащий над ним нагретый солнцем воздух.

— Может, и выглядывают, — упрямо спрятал за спину руки Митрофан, не решаясь прикоснуться к незнакомой штуковине. — Только другого пути сюда все одно нету! Кого хочешь спроси — нету и все!

На ресницах парня дрожали слезы, голос срывался, и офицер внезапно понял, что тот не врет. Заблуждается, возможно, действительно не знает другого пути, но не врет.

— Ладно, разберемся… Отпусти его, Мироненко.

Повернувшись к спутникам спиной, есаул начал спуск к озеру, гораздо более пологий, чем с другой стороны гребня, но все равно очень крутой.

За спиной раздался звонкий звук еще одной затрещины, и Коренных хмыкнул в усы: вахмистр оставался вахмистром в любой ситуации.

В костре весело потрескивали сучья, пламя рождало веера искр, светящимися мушками исчезавших вверху, озаряло потусторонним красноватым светом лица, неузнаваемые из-за игры света и тени, кажущиеся дикарскими масками или личинами демонов.

— И все равно, господа, это чудо, — ожила одна из «масок», обрамленная понизу густой растительностью, превращаясь в приват-доцента Привалова. — Я, знаете ли, ожидал всякого, только не этого.

Переправу большей части отряда завершили к ночи. и снаружи сейчас оставались лишь тяжелораненые, тащить которых через щель в скале медик запретил категорически, женщины и взвод охраны. Ну и, разумеется, лошади, поднять которых к проходу можно было только лебедкой. Горячие головы из казаков тут же предложили несколько способов «вознесения» четвероногих на кручу — многие из них воевали в Закавказье против турок и знали много всяких горных хитростей — но Владимир Леонидович остудил их, велев пока оставить скакунов на той стороне. Тем более что в густой растительности, покрывавшей дно котловины, толку от них особого не было.

Во внешнем устье расселины дежурил пулеметный расчет, сменять который полковник приказал каждые два часа, а его близнец держал под постоянным прицелом озеро и подступы к раскинувшемуся на его берегу лагерю.

Собственно говоря, лагеря пока никакого не было — только два десятка костров да лежанки из лапника, но охрана была поставлена, как в любом другом лагере. И хоть противник никак себя не проявлял, забывать об осторожности было глупо. А что до крыши над головой, то ночь выдалась неожиданно теплой по сравнению со всеми предыдущими, небо не пятнало ни единое облачко и, следовательно, с обустройством можно было подождать.

— Чувствуете, как здесь тепло? — продолжал Модест Георгиевич.