А когда я построю дом, кто знает, как сложатся дела, может быть, жить мне на Свири не придется, но все равно будет дом. Одним домом больше на земле. Жилья для людей прибавится.

Но все же настроение у меня никак не могло наладиться в марте, хотя я и приехал на каникулы к Витьке Фоломову на дачу. Витька тоже собирался жить на даче, мы много разговаривали с ним о том, как будем систематически тренироваться на лыжах, каждый день проходить по десять километров, а потом как выступим на районных соревнованиях и возьмем призовые места, — кто еще так тренировался, как мы? Договорились мы съехать со Лба — там есть такая отвесная горка, с нее только один человек за зиму съехал, по следу видать, да и тот внизу растянулся.

Еще мы собрались как следует заняться музыкой, потому что у Витькиных родителей на даче есть пианино. Витька знает ноты, я, правда, не знаю, но он бы мне показал, и мы бы вполне могли за неделю выучить песню «Хотят ли русские войны?». Мы купили песенник, где есть и слова и ноты.

Хотели мы к тому же и деньжат заработать. Это вполне можно было сделать, потому что как раз лед заготовляли на заливе. Работа тяжелая, мужская. А ведь все мужчины или на производстве, или по учреждениям. Тунеядцы не станут пятипудовые ледяные чушки из залива выковыривать. А мы тут как тут.

Деньги, заработанные на заготовке льда, я собирался израсходовать не на себя, а для подарков. Первым делом мне обязательно нужно купить фиников моей бабушке. Ей уже восемьдесят шесть лет, а я ни разу ее ничем не побаловал. Сколько раз она меня выручала. «Родненький, — скажет, — на́ тебе рубль, больше-то у меня самой нету, а ты ведь теперь у нас уже совсем взрослый...»

Витька Фоломов приехал со мной к себе на дачу, мы с ним начали жить, как намечали. Со Лба, правда, решили съехать в самом конце каникул. Намазали лыжи пятым номером мази, эта мазь для мороза, а уже и марту конец. Первый номер нужен. Нет первого номера. Не взяли.

Десяти километров не прошли при таком плохом скольжении, вернулись на дачу, а там холодно. На улице солнце, но ведь сколько времени ему надо греть, чтобы стены и крышу разморозить.

— Ты плиту затопляй, — сказал мне Витька, — а я поеду в город, куплю там первого номера и, может быть, у стариков проигрыватель уведу, а пластинки у Нельки есть, завтра все приедем и устроим пляс.

Но никто не приехал, и я жил один все каникулы. Самое трудное для меня было вставание с постели. Под одеялом я мог надышать себе сколько угодно тепла, лишь бы голову не высовывать. Но разрушить это тепло и ступить босыми ногами из блаженства прямо в муку и ад ледяного пола мне никак было не решиться. Я чувствовал в себе тихую покорность и все лежал, цепенел и слушал часы. Мое время уходило от меня, а вместе с ним и моя цель, все дальше, все дальше, и мне казалось, что я — вот, уже умер. Если не физической смертью, то моральной.

К двенадцати часам пополудни мне так становилось плохо лежать на кровати, что хуже быть не могло, и я опускал ноги на пол. Оставаться в неподвижности с босыми ногами на полу я не мог ни секунды, начинал действовать, одеваться и бранить себя наихудшими словами, то есть я оживал. Я клялся себе, что завтра встану в семь тридцать. Я бегал на лыжах, обтирал тело снегом, топил плиту и в третьем часу уже мог припевать песенку «Хотят ли русские войны?».

Но все же настроение у меня не могло установиться.

На книжной полке я взял у родителей Витьки Фоломова книгу «А. С. Пушкин» и решил выучить не только шестую главу, а всего «Евгения Онегина» наизусть. Я читал, читал, но запомнить ничего не мог, потому что за окном была весна, а в даче — как в погребе.

Я оставлял Пушкина на столе и выходил наружу, на солнышко. Я шел по насту, жмурил глаза и подставлял солнцу ладошки и выпрастывал шею из воротника, чтобы больше открыть для солнца моего голого тела.

Но оставаться на солнце подолгу я не мог. Бабке на финики, ясно было, уже не заработать. Со Лба все не хотелось ехать. Неизвестно, что с тем человеком, который съехал со Лба. На откосе его лыжный след есть, а внизу оборвался. Пешком он, что ли, ушел, на лыжи обиделся, или же его унесли санитары?

В плохом своем, неуверенном настроении я взялся делать скворечник. Пусть хоть одним скворечником будет больше, хоть для скворцов жилья прибавится.

Пилу-двухручку и зазубренный интеллигентский топор — родители у Витьки интеллигенты, и у меня тоже интеллигенты — я отыскал в баньке. Две доски отодрал от террасы, окошко там забили с осени от воров, а я в воров вообще не хочу верить, и потом на дворе весна, скоро лето. Гвозди повытаскивал клещами из кухонной стены. Стена без гвоздей глаже, опрятнее на вид.

Скворечник сладился легко и ловко, я стучал да стучал обушком по черенку кухонного ножа, как по стамеске. Получалась дверца — лазейка в птичье жилье. Выстругал палочку-насест, нашпилил ее на гвоздь пониже дверцы...

Очень мне понравился мой скворечник, и я даже забыл про финики, и про бабку, и про то, что я не построил дом и не воспитал человека.

Но все равно, все равно я чувствовал свою вину, свою неправильную жизнь, свои поздние вставания с кровати, которых теперь ничем не наверстать. Да мало ли что еще? Я поддался своему плохому настроению и покрыл скворечник крышей козырьком вниз.

Все скворечники, которые я повидал, — козырьками кверху, как парни — душа нараспашку. Но такие парни известны больше по кинофильму «Большая жизнь», а теперь надвигают козырьки на брови.