После всего, что они делали вместе. После того, как он, словно дебил, приперся к ней, практически, порушив свои собственные слова! Признав, что да, за ней он ехал. К ней. Что из-за нее вся эта еботня с экскурсией. Короче, выставив себя каблуком и лохом!

Она же должна была понять, что он давно уже относится к ней по-другому! Она не же дура!

Но Карина плакала, унижалась, обещала сделать все, если он поможет…

А он смотрел на нее, и такая злоба поднималась изнутри!

Она своими словами, своим отношением к нему рушила сейчас все то хрупкое, что по непонятной для самого Горелого причине возникло в последнее время.

И он берег его, это хрупкое, складывал бережно в дальний угол сознания, словно пазл собирал из крошечных деталей: ее внимательный взгляд на собрании в школе, где его представляли, как спонсора, мецената. Щербатую хулиганскую улыбку мелкой засранки на улице. Тонкие пальцы Карины на его груди, не отталкивающие, изучающие. Глаза ее, светлые, широко распахнутые в удивлении и ожидании, снизу, совсем недавно, когда на пуфике сидела, а он пришел… И шепот, тихий, горячий, долгой, сладкой ночью. Бьющаяся на виске синяя жилка. Долгий выдох и дрожь худенького, нежного тела…

И вот все это, такое необычное, такое почему-то ставшее невозможно дорогим, с хрустом разламывалось в ту минуту, когда она предлагала себя. Словно он тварь. Словно он сука.

И Горелый, не в силах вынести этот хруст в башке, сделал все, чтоб прекратить его.

Послал прокуроршу нахуй.

И ушел.

Потому что очень сильно испугался в этот момент. Себя испугался. Что не выдержит…

Он шел по коридору гостиницы, а в ушах все хрустело и хрустело. Доламывался его мир, совсем молоденький, новорожденный, можно сказать. Умирал.

И Горелый вместе с ним умирал, становясь прежним.

На ходу он он набрал ребятам из деревни и отдал четкий приказ по поводу гостей прокурорши.

Потому что даже прежний Горелый никогда в жизни не позволил бы издеваться над ребенком и забирать его у матери. Тут прокурорша просчиталась насчет него.

— Горелый, я понимаю, что у нас были некоторые… Недопонимания… — голос Стасика-пидарасика врывается в голову Горелого, заставляя отвлечься от тяжелых воспоминания, смять всколыхнувшуюся было опять обиду на прокуроршу, не понявшую о нем нихера, вернуться в реальность. Поганую, надо сказать, реальность, но уж что имеем, как говорится…

— Шесть лет на зоне, Стасик, это не недопонимания, — голос Горелого глухой, мертвый. Как и он сам. Странно так: совсем недавно был живым, а теперь мертвый… — Это проеб.

— Я же объяснял твоему партнеру… — Стас прочищает гордо, хлюпает разбитым носом, и Горелый делает себе пометку кинуть премию парню, что почесал кулак о прокурорскую рожу. Одно удовольствие теперь смотреть и слушать. — Это банальный недосмотр… Меня вызвали… Я должен был быть в командировке, отдал дело неопытной сотруднице… Я думал, что все пройдет штатно, но она…

— Круто, наверно, чувствовать себя мужиком, подставляя свою бабу под поезд, да? — Горелый поворачивается к Стасу, режет его взглядом, и тот затыкается, — вот только слегка проебался ты, прокурор… Я, пока сидел, не мог нормально выяснять, и мой приятель на воле был сильно занят отбиванием нашей компании от неожиданно нарисовавшихся конкурентов, как вовремя они появились, да? А вот недавно, буквально сегодня с утра мне кое-что скинули… Например, что ты, Стасик, в тот год, когда я сел, резко разбогател… Не по-прокурорски прямо… Правда, все на твоей жене было, чтоб без палева, да?

— Это… Не понимаю, о чем ты… Да, Оксана получила наследство…