В это время в соседнем селе был кирпичный завод. Моя тетка часто работала там. Она познакомилась с молодым хозяином этого завода, и они влюбились друг в друга. Эта любовь положила конец желанию молодой девушки вести монашескую жизнь. К ее несчастью, хозяин был женат, и жена его отказывалась дать развод. Моя тетка не могла сочетаться « законным браком »*. Для нашей семьи это был позор, и моя тетка не могла оставаться в своей избушке : она вынуждена была покинуть село. Любовники переехали в Воронеж, и изба тетки оставалась пустой. Жизнь ее в Воронеже не была счастливой. Она жила в трудных материальных условиях и страдала морально.

После пожара и смерти одного из сыновей мой дедушка решил выделить* и моего отца. Пожар упростил раздел : все сгорело, кроме крупного скота. На долю отца пришлась одна корова и одна лошадь.

В ожидании постройки своей избы отец поселился со своей семьей в избушке моей тетки. Она действительно была маленькая : 3 аршина* на 4. Треть ее была занята русской печкой. Вся ее мебель состояла из трех лавок, приложенных к трем стенам, маленького столика и небольшой переносной скамейки. Эта избушка и была моим первым наблюдательным пунктом, откуда я начал знакомиться с окружающим миром. Через единственное окошко я видел все происходящее. Оттуда я видел место бывшего пожара и пожарные бочки, всегда наполненные водой на случай необходимости. Сад, прилегающий к одной из стен, был вне моего поля зрения.

Однажды прибежали неизвестные люди, схватили эти бочки и с криком : « Стричиха горит ! » — увезли их куда-то. Я не мог видеть из окна пожара, но мог представить себе его.

Мой первый контакт с чужими людьми чуть не стоил мне жизни. Было это утром. Я сидел за столом, спиной к окну. Вдруг слышу женский крик. Поворачиваюсь к окну и вижу неизвестную мне женщину, которая бежит к нашей избе. Волосы ее растрепаны, она чрезвычайно взволнована. За ней бежит моя мать, а за ними гонится высокий, черноволосый мужчина. В одной руке у него колесо от прялки.

Обе женщины вбегают в наши сени и успевают запереть дверь на засов раньше, чем мужчина добегает до сеней. Раздосадованный, он подбегает к окну и бросает прялочное колесо* в окно, которое падает внутрь избы, не задевая меня. Только один из осколков оконного стекла поранил мою щеку. Кровь течет мне на рубашку. Я плачу горючими слезами не столько от боли, сколько от испуга. Моя мать вбегает в избу и, видя меня окровавленным, тоже начинает плакать. Черноволосый мужчина, отрезвленный, убегает. Он подумал, что убил меня. Этот человек, Исайка, наш сосед, часто бил свою жену. У него был странный характер. Моя мать говорила, что он « порченый »*. Он не был настоящим пьяницей, но иногда он выпивал. В трезвом виде он был человеком мирным и даже застенчивым. Когда же напивался он начинал ссориться со своей женой и разбивал все, что ему попадало под руку. Жена его за это ругала, говорила ему оскорбительные слова, что еще больше его раздражало ; тогда он бил ее смертным боем. В такие моменты ярость его доходила до такого приступа, что никто не осмеливался заступиться за несчастную женщину, так как он был способен зарубить топором смельчака, осмелившегося противостоять ему.

Так как моя мать была первой и, думаю, единственной заступницей его жены, всякий раз он грозил поджечь наш двор. Мы допускали эту возможность и поэтому проводили всегда бессонные ночи, когда наш сосед был совершенно пьяным и начинал буянить.

Моя мать говорила, что надо любить всех. Но как можно любить Исайку, который чуть не убил меня ? Я не только не любил его, но я его боялся. Он был ужасен и отвратителен. Достаточно было ему приблизиться ко мне, как я дрожал как осиновый лист. Я все еще слышал нечеловеческие крики его жены, когда он ее бил и представлял себе ее страдания.

Можно ли любить Стричиху ? Эта бедная вдова жила недалеко от нас. Я не любил ее, не потому, что она была бедная, а потому, что она имела привычку приходить к нам и долго сидеть. Я знаю, что она мешает матери в ее хозяйственной работе. К тому же она умела разжалобить мать, которая непременно давала ей что-нибудь из съестного или какой-нибудь необходимый у крестьян предмет. Я же, не знаю почему, не любил этих долгих посещений и того, что моя мать давала ей всегда что-нибудь.

Я не понимал мать, когда она говорила, что надо любить всех, и, действительно, она относилась ко всем с большой добротой, в особенности к бедным и к паломникам*. Как раз эти-то мне и не нравились, в особенности те из них, которые ходили по миру с « волчьим »* паспортом и рассказывали, почему они его получили. Их жалели. Слушая их, я думал, что они никогда не совершали того, в чем их обвиняли, и что у них совсем не было паспорта.

Как проверить их слова ? Они никогда не показывали паспорта. Даже если бы мы и хотели, как могли бы это сделать, раз мы не умели читать ? Мой отец большей частью был в отсутствии. Паломники, зная это, приходили чаще к нам. Да если бы он и был дома, он не мог проверить их паспорта, так как он умел читать только печатные буквы, а паспорт был написан от руки. В особенности не любил я у этих людей их манеру спрашивать тотчас же самовар и яиц всмятку. Моя мать удовлетворяла их просьбу, и как только вода закипала, она снимала крышку с самовара, а на ее место стелила чистую тряпочку, на которой она раскладывала яйца, откидывала концы тряпочки наружу и снова клала крышку. Таким образом яйца варились как бы в мешочке, который вынимали, как только паломник говорил : « Довольно, матушка, вынимай ! ». Для нас не прибегали к такому способу, а удовлетворялись глиняным горшком, который ставили в печку.

« Да, матушка, я — бродяга, хотя у меня и волчьий паспорт, но я настоящий паломник ». Эти слова производили сильное впечатление на мою мать и она жалела их.

Были и такие паломники, которые вытаскивали из своей сумки кусок сала, а иногда и водку. Они ели, смакуя пищу, но никогда не предлагали ничего другим и сердились, если яйца были сварены не по их вкусу или были не очень свежими. Они были требовательны. По-моему они были наглыми.

Отца женили до отбывания им воинской повинности. В крестьянском быту вопрос женитьбы зависел от родителей, которые решали это, когда сын достигал законного возраста. Закон разрешал вступать в брак для парней, когда им исполнялось 18 лет, а для девушек — 16 лет. В исключительных случаях парней женили в возрасте 17 лет ; например, умирала мать, у которой было много малолетних детей, а отец не мог подыскать женщины, которая согласилась бы выйти за него замуж, так как девушки и молодые женщины отказывались выходить замуж за вдовца. Они думали, что если в свою очередь и у них будут дети, то дети мужа от первой жены будут враждебно относиться к ним. В таких случаях отец решал женить своего старшего сына с разрешения, разумеется, архиерея даже раньше достижения им семнадцатилетнего возраста. Для девушки брачный возраст зависел часто от положения родителей жениха. Если они были богатые и если парень нравился родителям девушки, ее выдавали замуж, когда ей исполнялось 16 лет. Девушка старше 20 лет считалась засидевшейся, и для нее трудно было найти мужа.

Мой отец принадлежал к категории призывных лобовых, т.е. не имеющих никаких льгот по отбыванию воинской повинности. Моя мать осталась с двумя детьми в семье родителей мужа. Отец должен был служить пять лет. Но незадолго до окончания срока его службы Россия объявила войну Турции (1877-1878), и он должен был остаться в армии еще два года.

Во время отбывания воинской повинности отец научился сапожному ремеслу. В то же время он научился читать и писать. Будучи еще солдатом, он выполнял работы по сапожному ремеслу и скопил небольшую сумму. Он возвратился домой « с деньгами », которые он считал своими личными и в общий семейный котел* их не отдал. Отец принес с собой все сапожные инструменты, чтобы продолжать это ремесло. Он старался убедить своих братьев, что так он будет зарабатывать больше, чем они своими горшками. Вся семья выиграет от этого. Но братья не приняли его предложение : сапожное ремесло легче и чище горшечного (в чем они были правы), и из зависти не хотели, чтобы мой отец был в лучшем жизненном положении : « Что мы делаем, то и ты должен делать ». Отцу пришлось подчиниться воле братьев, забыть сапожное ремесло и приняться опять за горшечное дело. Даже позже, при выделении из семьи, он к нему не возвратился больше.

К тому же во время пожара сгорели все его сапожные инструменты, а у него не было средств купить новые. И потом, выделенный из семьи, он должен был построить избу для себя и своей семьи, устроить хозяйство, и у него не оставалось времени думать о другом.

Деньги, скопленные в бытность отца солдатом, позволили ему быстрее построить более просторную избу — « пятистенок »*, т.е. две смежные комнаты и сени. По длине изба была вдвое больше простой избы. Меблировка ее была очень простая, как у всех крестьян. Вдоль стен прибитые к полу лавки, у каждой свое название. По левую сторону вдоль всей стены довольно широкая лавка, называемая « коник ». По бокам эта лавка закрыта с трех сторон досками и в целом представляет рундук (или ларь) * Эта широкая скамья соединялась перпендикулярно с другой, более узкой лавкой, называемой « передней ». Угол, где стыкаются эти две скамьи, называется « красным углом » (на древне-русском языке « красный » означал « красивый »). Здесь помещаются иконы или « киот », т.е. рамка, в которой под стеклом ставятся иконы. Третья скамья шла вдоль третьей стены и упиралась в широкую печь. Днем лавка служила складочным местом для верхней одежды, заменяла вешалку. Ночью же она служила кроватью. Если приставить к ней доски, на ней могло спать несколько человек. Стол был из простого дерева, к нему ставилась переносная скамья, когда вся семья садилась за стол. Между печью и последней стеной стояла лавка, заменявшая буфет, с кухонной и столовой посудой, а также ведро с питьевой водой.

Отец, вероятно, плохо рассчитал стоимость постройки с пятистенком, « по-богатому ». Поэтому ему не хватило денег на вторую комнату, которая осталась неотделанной. Часть пола, на которой предполагалось сложить печку, оставалась незастланной досками, и на ней хранили картошку на зиму. Эта комната была жилой только летом. Зимой же она наглухо отделялась от первой комнаты, которая и служила единственным жилым помещением. Но в этой комнате пол был не досчатый, а глинобитный, т.е. земляной.

Как и все крестьянские избы, наша изба была покрыта соломой и окружена, для сохранения зимой тепла, завалинкой. Она состояла из лизкого плетня, доходящего, примерно, до уровня подоконника.