Путем убийств, насилия и грабежа сопротивление крестьян было к 1934 году сломлено. Кровавый пир закончился, деревня была усмирена, наступил могильный покой, уцелевшие жители покорно, в рванье и тряпках, капитулировали и, вступив в колхоз, стали выходить в степь на работу, чтобы получить кусок кукурузного хлеба, который правительство стало выдавать вымершей деревне в виде «продовольственной ссуды», подлежащей возврату из нового урожая.
Для пополнения опустевших станиц правительство предприняло переселение жителей на Кубань из Ставропольской, а затем из Ярославской губерний. Их принимали в нашей станице как убежденных колхозников, добровольно переселяющихся, чтобы показать пример в работе: так «брехали» сельсоветчики с трибуны при въезде этих людей. Оказалось же, что это такие же несчастные люди, как и наши жители, и что их переселили принудительно. Часть их умерла от голода, часть разбежалась, и к моему отъезду из станицы там остался лишь один парень, из Ярославля, который женился и «осел».
Уезжая из станицы в город, куда я решил переселиться, я видел на своем сорокакилометровом пути вереницы «богомолок» в лохмотьях, с намотанными на ноги тряпками; часть из них шла в районный центр, часть шла обратно, неся на спине по пуду кукурузы. Это были семена для колхозных полей. Лошади все передохли, машин еще не наделали, голодные женщины тащили семена на плечах и часто падали и умирали. За труд они получали по килограмму кукурузного хлеба, затрачивая на этот путь три дня. А над разоренной деревней, над этой грудой тлеющих костей все еще низко летали «черные вороны» – уполномоченные разных мастей и рангов: районные, краевые, столичные и личные уполномоченные Сталина.
При отъезде я зашел в милицию. В это время начальник милиции передавал телефонограмму в район. Содержание ее было таково: «Умерших 18, пухлых 900, трупоедов 25, людоедов не обнаружено». У меня с ним были приличные отношения, несмотря на то что именно он меня арестовал. Я спросил его, что происходит. Он ответил, что в Ростов приехал Калинин и требует эти сведения по всем станицам, поэтому колхозам и выдали продовольственную ссуду.
Ежедневно все начальники милиций станиц отправляли такие «сводки» в район, а районы пересылали данные в Ростов.
Переехав в Краснодар (Екатеринодар) в конце 1933 года, я вступил в городской коллектив защитников и пробыл в нем до 1935 года включительно, когда и был «вычищен» по требованию областного прокурора. Картина города в это время была несколько иная, чем в деревне. Правда, кое-где на дороге, на базаре и на вокзале валялись трупы умерших, однако на улице были видны лошади: хоть и истощенные, но они ходили сами. На базаре можно было купить стакан муки, крупы, блюдце фасоли, кусочки сахара, даже печеный черный хлеб – пайки, получаемые по карточкам. Продавались котлеты из барды с винокуренного завода, имевшие кислый и алкогольный вкус. Бывало, от них даже умирали. Я же получил хлебную карточку на 200 граммов кукурузного хлеба в день.
Городские дела не представляли особого интереса. Это были в большинстве случаев взятки, служебные преступления, растраты, хищения служащих со складов и магазинов. Бывали дела с массовым привлечением по 15–20 человек, например, всего состава работников Заготскота, Главмяса и пр. Здесь я узнал, что члены партии могут быть привлечены к суду только в том случае, если на это согласно местное партийное бюро.
Одно из первых моих дел было все же отголоском деревенских событий. Я был назначен «казенным защитником» по делу двух сельских активистов, обвиняемых в «перегибе». Сущность дела такова. Во время изъятия хлеба у крестьян два активиста, ныне обвиняемых, забрали в семье середняка все зерно. В результате отец семейства умер. Оставшиеся в живых жена и дочь умершего срезали с покойника мясо, посолили его в бочонке и питались этим. Затем все же умерла от голода и мать. Тогда двенадцатилетняя девочка срезала с матери мясо…
Примерно в это время в Ростов-на-Дону приехал Калинин. Колхозам была выдана продовольственная ссуда с возвратом и с обязательством каждого получающего ссуду работать. Вместе с тем, были изданы секретные циркуляры о том, чтобы умирающих на улицах, дорогах и площадях подбирали и оказывали им помощь. Это было примерно то же, что мертвому ставить банки. Однако в «сферах», видимо, было мнение, что произошел «перегиб», хотя об этом никто не писал и не говорил.
Настоящее дело и было результатом борьбы с «перегибами» на местном уровне. Однако это было единственное дело, по которому к суду привлекали «стрелочников». Больше о таких делах я ничего не слышал. Не знаю я и ни одного дела о смещении какого-нибудь секретаря парторганизации или председателя райисполкома.
Итак, девочка, питавшаяся мертвечиной своих родителей, выжила, но ограбивших их семью активистов из тюрьмы в суд не доставили, так как они оба умерли там от голода, и дело было прекращено «за смертью обвиняемых».
Когда я пишу эти строки, я невольно задаю себе вопрос: неужели все это могло быть? Да, все это было. Перед людьми и перед Богом я отвечаю за все те строки, которые пишу.
Применение закона «по аналогии» и «кодекса без статей» практиковалось в городе так же, как и в деревне. Натяжки и просто искажение фактов – один из любимых приемов следователей и судов. Так например: в степи жгли осенью сорные травы. Неожиданно ветер стал менять направление, и огонь пошел на стог сена. Это стихийное явление было сочтено за контрреволюционный умысел, имевший целью уничтожить корм для колхозного скота. Обвиняемый Майборода был приговорен к расстрелу.
В городе я познакомился и с другими методами «работы» НКВД и судов. Расскажу два случая.
Особенно дефицитным товаром в СССР являются гвозди, как в прошлом, так и в настоящем. В продаже для населения их нет: это так называемый «планируемый» товар (весь металл идет «на оборону»). К заведующему складом сельхозснаба явился человек и завел разговор о продаже ему гвоздей, запланированных для нужд колхозов и совхозов. Заведующий категорически отказал. Покупатель был настойчив, достал бутылку водки и хорошую закуску. В конце концов он «ублатовал» заведующего и заплатил ему все деньги вперед по 20 руб. за пуд – 3600 руб.
Первая же партия гвоздей в количестве 5 пудов была задержана при вывозе со склада, заведующий арестован и предан суду по декрету от 7 августа 1932 года. При аресте у него были обнаружены все 3600 руб., номера которых были записаны у покупателя, так как он был агентом НКВД. Обвинение было построено как хищение государственного имущества и притом «особо дефицитного». Суд приговорил его к расстрелу.
Другой случай. Слушалось дело по обвинению восьми человек в хищении из центрального магазина товаров и денег. Вдруг, на второй день разбора дела, судья сделал неожиданный перерыв: ему кто-то «стукнул» запиской, что один из народных заседателей – «кулак». После часового перерыва дело было возобновлено с другим народным заседателем, которому председатель в совещательной комнате «разъяснил» все то, что происходило в суде за два дня. Прокурор против этого процессуального нарушения не возражал. Защиту даже не спросили, да она и не возражала бы, так как нарзаседатели – пешки, а требовать разбора дела с начала – это озлобить судью, который даст за это несколько лишних лет обвиняемым.
Но не в этом был интерес настоящего дела. Процесс был громкий, с участием отчаянного головореза-прокурора. По ходу дела мне стало ясно, что не привлечен еще один обвиняемый – девятый, главный виновник. Это было понятно, конечно, и прокурору, но следственный материал и прокурор почему-то его выгораживали. Я, конечно, этого вопроса не касался вообще. Меня интересовал только вопрос: был ли он агентом ГПУ или дал взятку, а дать он мог «крупно», хватило бы и следователю, и прокурору. (По советским масштабам «крупно» это, например, по мешку белой муки). Все восемь обвиняемых получили разные сроки тюрьмы, а девятый… в скором времени заплатил своей жизнью, по совсем другому делу.
Следователем по этим делам был некий Кобзарь, бывший белый офицер, перешедший к красным и за измену заслуживший прощение. В партию все же он принят не был и оставался беспартийным. Когда ему приходилось бывать в расстрельных комиссиях, о которых я рассказывал выше, он, будучи в то время народным судьей, кроме обязанностей судьи добровольно выполнял и роль палача. Он был следователем, затем судьей, потом опять следователем, но, несмотря на свои жестокости и зверства, не достиг высоких постов и в конце концов стал юрисконсультом хозяйственных организаций.
Этот Кобзарь вместе с прокурором пришили несчастному еще худшее дело: контрреволюционное вредительство. Он был директором хлебозавода, т. е. механизированной пекарни, а потому его обвинили в том, что во время движения теста по конвейеру он высыпал туда граммофонные иголки с целью массового ранения полости рта и желудков населения и возбуждения народа против власти. Тесто, куда были брошены иголки, было, дескать, выпечено, и вся партия хлеба с иголками попала в магазин номер 5, где и была обнаружена следователем еще до продажи его населению. Остальной хлеб, вышедший из пекарни, был хороший. Дело это было закончено следствием очень быстро, передано в НКВД, и обвиняемый был расстрелян.