Вот так и плелась двойная паутина, от которой не было спасения: смертная казнь либо по декрету от 7 августа, либо по статье 58 УК РСФСР. При появлении в обвинительном заключении 58-й статьи дело принимает ярко политический характер и значение. Стало быть, мне предстояло опровергать еще и эту статью, так как для спасения обвиняемых недостаточно было оспорить лишь один декрет от 7 августа. Между тем, я получил уже первое предостережение от председателя суда; второго не бывает…

Для «состава преступления» обязательно не только само деяние, но еще и наличие умысла. В данном деле обвинению было необходимо доказать, что колхоз не просто не выполнил «контрольных цифр», но что обвиняемые действовали с умыслом, с контрреволюционной целью сорвать экономические планы страны. Кроме того, обвиняя не одного или двух членов, а все правление в целом, прокурору нужно было доказать, что имел место сговор. Между тем, ни в письменном следственном материале, ни в суде никто не касался этих вопросов умысла и сговора. Раз факт налицо – значит, «саботаж». Разговоры об умысле неуместны: речь идет о «сломе кулацкого саботажа на Кубани», согласно постановлению Северо-Кавказского краевого исполкома. Суды должны будут отчитаться перед партией и правительством о том, как они выполняли это постановление. При чем же здесь «умысел», «сговор», «состав преступления» и прочая юридическая «схоластика», когда уже общий приговор вынесен краевым исполкомом, а в суде идет только местное, «локальное» оформление приговора на тех или иных лиц, по указанию ГПУ? И при чем здесь вообще «правосудие»?

В очень деликатных и осторожных выражениях я говорил о составе преступления, умысле и сговоре, но судья в это время был занят составлением приговора и, к счастью для меня, уже ничего не слушал. Однако прокурор, когда суд удалился на совещание, сказал мне:

– И охота вам пускаться в какие-то юридические дебри, неужели вы не понимаете, что идет важнейшая в государственном значении кампания по слому кулацкого саботажа, а вы, вместо того, чтобы занять подобающее советскому защитнику положение, болтаетесь под ногами у суда?

Он был милостив ко мне, так как чувствовал себя победителем…

«Саботажниками», между тем, были простые землепашцы, семь членов правления, не сумевшие справиться с огромным и сложным хозяйством, тем более что самое колхозное дело было еще совершенно новое, многое зависело не только от их умения и знаний, но и от причин совершенно посторонних. Кроме огромного массива земли, постоянных перебоев с транспортом, сложного стойлового содержания скота в зимнее время, отсутствия материалов и средств и других бесконечных затруднений, правление имело дело с живым человеческим инвентарем, пассивно относящимся к ненавистной колхозной системе.

Еще одним тяжелым моментом в этом деле было крещение ребенка в церкви бухгалтером колхоза. Этим делу придавался какой-то религиозный колорит. Крещение было произведено где-то в отдаленной станице, под Екатеринодаром, и, конечно, тайно. Суд выяснял, кто присутствовал при крещении, кто был кумом, кто кумой, верует ли бухгалтер в Бога и почему. Бухгалтер отрекся от всего и сослался на желание жены крестить ребенка.

Сам бухгалтер не был членом правления, он был вольнонаемным в колхозе. Никакого отношения к продаже пяти гектаров хлеба на корню, к полке, к хлебопоставке, к падежу телят он не имел и ни в коем случае не мог быть привлечен к обвинению в «саботаже». Но он крестил ребенка, и выпустить его из рук значило лишить дело религиозного колорита, а это было для ГПУ и суда слишком заманчиво: религиозность, проникшая в правление колхоза, – одна из причин развала колхоза. Упустить антирелигиозную пропаганду и недосмотреть религиозную подкладку дела – значит проявить политическую слепоту. И бухгалтеру была «пришита» недостача с целью развала колхоза.

Советская бухгалтерия, прежде всего производственного типа, а тем более колхозная, это особая система. Счетные планы в 50–60 печатных страниц, которые нужно изучать месяцами, счета, к ним тысячи субсчетов, сложнейшие балансы по четвертям года, по полугодиям, затем и годичные, статистика с ведомостями размером в простыню с тысячами граф, процентами, различного рода сводки ежедневные, пятидневные, месячные, квартальные… Пример. Баба пришла побелить облупившуюся стенку и получила за эту работу один рубль. В смысле бухгалтерии это требует следующего: дебет бабе, кредит кассе, начисление в фонд социального страхования с этой суммы, две докладные записки завхоза – о необходимости ремонта и об окончании его (обе с резолюциями директора «разрешаю» и «уплатить», последняя, кроме того, с визой главного бухгалтера). И это при отсутствии писчей и копировальной бумаги и счетных аппаратов, при малограмотности и невежестве работников. При этом бухгалтер должен знать все советские законы – финансовые, трудовые, колхозные, следить за деятельностью ревизионных комиссий и инструктировать их, привлекать растратчиков к ответственности и оформлять на них дела, накладывать вето на незаконные финансовые и хозяйственные действия директора или председателя и вести все расчеты с государственным банком. И вот он сидит, не спавший уже несколько ночей, стучит на счетах косточками. В лампе нет керосина, лопнувшее стекло заклеено обгорелой бумагой, чернила замерзают, так как в комнате холоднее, чем на дворе: у него не сходится баланс, а срок давно уже истек. Да он и сам – малоквалифицированный работник, хотя и носит высокое звание, а помощники у него – счетоводы, вовсе невежественные люди: где же взять знающих, когда колхозы расплодились, а колхозная бухгалтерия находится еще в стадии изучения в «научно-исследовательских» институтах.

В связи с этим бывший наркомзем Юрикин предпринял целую аферу по изучению в «низовке» методов и способов колхозного учета и составлению образцовой системы, для чего им были разосланы наркомземовские бухгалтера-инструкторы в 25 губерний и областей. Была выпущена брошюра об учете в колхозах в количестве 10 миллионов экземпляров. Составители ее нарасхват приглашались для чтения лекций о «простейшем учете в колхозах» в различные институты, заведения и учреждения, получали огромные гонорары. Вдруг в газете «Известия» появилась статья с критикой этой брошюры, запахло «вредительством» в учете – «на этом важнейшем участке хозяйственного фронта». Сталин теперь приказывал ввести простейший учет, а в 10 тысячах колхозов применить двойную итальянскую бухгалтерию в виде опыта.

Казалось бы, что за плохую работу бухгалтера можно было бы уволить, и статья 47 Кодекса законов о труде оставляет за нанимателем право расторгнуть трудовой договор в случае обнаружившейся непригодности нанявшегося. Но нет! Этот конторский труженик заплатил своей жизнью за… крещение ребенка.

Отдал также свою жизнь во имя построения социализма и заведующий МТФ – молочно-товарной фермы – за падеж телят, вызванный отсутствием молока (которое все шло в госпоставку), прелым сеном, поскольку в колхозе не было сеновала (их вообще нет ни в одном колхозе), сквозняками и сыростью в развалившихся помещениях и отсутствием медикаментов. «Как, – восклицает прокурор, – при таких огромных возможностях колхоза не утеплить телятников? Это прямой саботаж!» Он умалчивает о том, что солому для утепления привезти не на чем: нет лошадей даже для того, чтобы доставить раненого или роженицу в больницу. Ведь все зерно забирает государство, в результате чего вымирают не только лошади, но и целые станицы. При этом в степи стоят колоссальные стога соломы, годной для утепления, на верхах их орлы вьют гнезда, а внизу волки делают логова. Беглые люди устраивают себе там жилища, разводят огонек и кипятят воду. Колхозники же топят хаты, ломая свою изгородь и надворные постройки.

Такие разнородные события, как хлебозаготовка и падеж телят, культурно-массовая работа и бухгалтерия, могли быть соединены в одно дело лишь при условии доказанности сговора, умысла и контрреволюционных целей. В таком случае действительно обвиняемые отвечали бы солидарно, как соучастники, и лишь в этом случае можно было бы говорить о «развале» колхоза как цели и результате преступной деятельности обвиняемых. А так как ни умысла, ни цели, ни сговора не было, то органы ГПУ и суд устранили эти вопросы из рассмотрения вообще и, взяв разрозненные голые факты, объединили их под статью 58–7 УК и под декрет от 7 августа, т. е. под саботаж и разбазаривание.

В своих аппетитах и требованиях к колхозам государство доходило до виртуозности: молоко должно быть не менее 4,9 % жирности, пшеница не менее 128 золотников «в натуре», не более 3 % засоренности и не более 14 % влажности. В случае нарушения этих норм оно увеличивало количество подлежащих сдаче продуктов (конечно, на этой почве происходит бессовестный обмер, обвес, обсчет). Колхознику остаются отбросы и «выточки» в размере, достаточном для голодного существования. И если государственное задание не выполнено, не может быть рассуждений ни об умысле, ни о целях, ни о «составе преступления». Поэтому все мои попытки в заседании краевого суда во время разбора дела и в Верховном Суде по моей кассационной жалобе, в которой я старался указать на принципы уголовного права и развивал указанные выше соображения, остались бесплодными и, должно быть, с точки зрения советских органов «правосудия», вредными, раз дело идет не о правосудии, а о судебно-политической кампании по «слому кулацкого саботажа на Кубани».

Вот другой пример. В районной станице Курганной мальчик 17 лет забрался в курятник и унес курицу-наседку, сняв ее с яиц. Через некоторое время его поймали. Милиционер, производивший дознание, написал так:

Прокурор Кузнецов это обвинительное заключение утвердил, и дело рассматривалось в суде как политическое.

Уже два-три часа ночи. С наступлением темноты принесли лампу «молния» и поставили на судейском столе, покрытом красным кумачом с дырами и чернильными пятнами. Лампа то вспыхивает, то гаснет и коптит, так как стекло сломано, и неисправная горелка дает зловещие вспышки, освещая временами ярким светом и тенями лица судей и прокурора, сидящих за одним столом. Зал театра – бывшее помещение частного магазина – погружен во мрак и полон народа. Дышать уже нечем, с потолка начинает капать, на адвокатском столике, стоящем внизу под сценой, не видно никаких записей, и работать надо вслепую, на память. Процесс все идет, и не видно ему конца.

18 человек сидят на скамье подсудимых, кто в рваном кожухе, кто с соломой в бороде от грязной тюремной подстилки. С бесконечной тоской в душе они слушают, как петля за петлей на них накидываются выдуманные, нелепые обвинения, и сердца у них холодеют. Опустив голову, бессильные, юридически не осведомленные и неграмотные, не умеющие разобраться в сложном и нагроможденном на них ловкими шулерами обвинительном материале «следственного производства», они сидят, ожидая последнего удара, как вол обуха. Воля их к сопротивлению и самозащите уже сломлена в стадии предварительного следствия, внезапным ночным арестом, злобными угрозами озверелых следователей, смрадом, завшивленностью, грязью, голодом и жаждой в переполненной тюремной камере, тыканьем нагана в лицо при мучительных ночных допросах, а зачастую и жестокими побоями. В стадии предварительного следствия они подписали готовый печатный бланк о том, что следственное производство им предъявлено для ознакомления и ходатайств они никаких не имеют. В суд они поданы уже в обработанном виде.

За спиной у них целый оперативный сельскохозяйственный год со всеми навязанными им свыше невыполнимыми планами, составленными в канцеляриях и в партийных кабинетах, начиная от Москвы и кончая районом: по полеводству, животноводству, коневодству, овцеводству, садоводству, по птичникам, свинарникам и прочим видам сельского хозяйства. Возражения против реальности планов приравниваются к открытому срыву и саботажу мероприятий партии и правительства, и они должны покорно принять все приказы и директивы, зачастую вредительские по своей сельскохозяйственной невежественности: так, у них в колхозе уже третий год сеют пшеницу по пшенице, причем урожай падает, а задание по хлебопоставке увеличивается.