В зале кто-то кашлянул. Было тихо. Опоздавшие зрители, увидев на сцене Татьяну, продвигались на цыпочках.

— Двадцать восьмого мая Ира трагически погибла, — сказала Татьяна, почти не повышая голоса. Но ее все услышали — такая стояла тишина. — Сегодня мы собрались здесь, чтобы почтить ее память и в последний раз посмотреть спектакль, которому она отдала свою последнюю весну…

«О, боже, — подумал Михаил, глядя, как задрожало лицо Татьяны. — Если она расплачется… Неужели опять выпила?!» Но та справилась с собой и продолжала. Она коротко рассказала о том, как создавался театр-студия, как работали актеры, как и почему была выбрана именно эта пьеса, никогда не ставившаяся на российской сцене. Она закончила речь так:

— Ире было сорок два года. Кто-то скажет, что она прожила мало и успела сделать не много… Но мы все знаем, что будем помнить ее всегда.

Кто-то в зале сделал попытку захлопать, но на него шикнули. Полная дама рядом с Михаилом равнодушно крутила кольцо на оплывшем пальце. Это явно была родительница кого-то из актеров.

— А теперь мы начинаем! — сказала Татьяна и спустилась со сцены. Она прошла неподалеку от Михаила, заметила его и легонько махнула рукой, показывая назад. Он встал и прошел за ней. На десятом ряду было немало свободных мест, и они сели рядом.

— Я ужасно говорила, — шепнула Татьяна, не глядя на него;

— Нет, очень хорошо, — возразил он. — Почему они не начинают?

Против воли он сказал это излишне нервно, и она успокаивающе коснулась его руки:

— Начнут, никуда не денутся. Все в сборе. Даже эта маленькая девочка пришла, ваша приятельница.

— Милена?

— Да. Наташа мне сказала. Интересное у нее имя. Она что — нерусская?

— Отец эстонец, — ответил Михаил и увидел, как расползается в стороны черный занавес.

Это была пытка. Первые десять минут на сцене не было ни одной девушки. Все за кулисами. И Милена в том числе — одинокая, беззащитная. Молодой самурай Владик прогуливался с друзьями по берегу реки и утверждал, что слышит звуки музыки. Никто, кроме него, этих звуков не слышал. Но постепенно сцену, а за ней и зал начали наполнять жалобные, монотонные звуки. Ирина рассказывала Михаилу, каких трудов ей стоило достать пластинку с записями японской придворной музыки. И вот раздвинулись седзи — оклеенные бумагой ширмы, и перед зрителями появились две молодые девушки. Лена — аристократка, дочь пожилого сумасшедшего самурая. И Наташа — ее верная служанка. Между самураем и молодой аристократкой вспыхивает мгновенная любовь. Они обмениваются клятвами любить друг друга вечно. Но тут появляется безумный отец девушки, который сошел сума после того, как ему изменила вторая жена. Старику кажется, что перед ним опять сцена измены, и он заносит над влюбленными длинный сверкающий меч… Сцена погружается в темноту, раздается жалобный женский крик и оглушительная музыка. Когда снова становится светло, молодой самурай рассказывает спутникам, что ему только что приснился удивительный сон. Всем ясно, что эти страшные события ему только приснились…

— Черт, где мой веер, — сдавленно шептала Лида, обшаривая шкафчик в уборной, переделанной из чулана.

— Девчонки, где мой веер? Не видели веер?!

Она была в полном гриме кокетливой гейши — белое лицо, алые капризные губки, яркое кимоно, перехваченное на животе и груди широким красным поясом. Девушки помогали ей искать, но все было бесполезно. Лида была в отчаянии:

— Сейчас мой выход, где веер?! Сволочи, кто его взял?!

— Не психуй, — испуганно уговаривала ее Наташа. — Выйдешь так!

— Гейша без веера?! Да пошла ты!