— Здесь, — спокойно ответил Давид. — На твоём чёртовом плоском пузике, Славка. Это рубец от кесарева сечения, я не первый десяток лет на свете живу.

Дыхание перехватило. Вспомнилось вдруг не к месту, как это было. Что схватки остановились. И все твердили вокруг — так бывает. Надо просто отдохнуть, а потом рожать дальше, словно это норма. А меня трясло от ужаса. И понимания, что все пошло неправильно. И ребёнок, которого я считала даром богов, может сейчас умереть прямо во мне.

Я тогда ночью, страдая от слабости и недосыпа, страха, подняла на уши всю реанимацию и заставила себя обследовать. И оказалось, что Серёжка уже задыхался во мне, и спасло его только экстренное кесарево сечение.

Но Давид об этом ничего никогда не узнает — так правильнее и безопаснее. Но… глупая моя любовь тогда во что-то верила. Сейчас до боли обидно стало, что столько лет потеряно, не вернуть, и других взамен не дадут. На глаза навернулись слезы.

— Глупыш, — ласково улыбнулась я. — Это просто очень неприятная болезнь. Я бы ни за что не стала об этом говорить. Доброкачественное образование, которое пришлось вырезать.

— Но на твоих глазах слезы.

Смотрит на меня, ответа ждёт, и я не ненавижу себя за то, что снова буду ему лгать. Да, так нужно, Серёжка в их руках, но он меня не простит, никогда не простит…

— Просто мысль о том, что у меня мог бы быть ребёнок, причинила мне боль. Из-за этой операции я не смогу иметь детей.

— Прости, Славка, — Давид обнял меня, прошептал куда-то в шею мне, вызвав мурашки. — Прости…

Я думала на этом все, но я недооценила Давида, хотя и готова была ко всему.

— А тот мальчик, — требовательно спросил он, словно и не просил прощения мягко только что. — Которого ты растишь, какое он имеет к тебе отношение?

— Уже все узнал, — горько улыбнулась я. — Словно могло быть иначе… Давид, ты же знаешь, что моя мама умерла, когда мне двенадцать было. Родных, которые захотели бы меня к себе взять, не нашлось. Попала в детдом. Втройне горько было от того, что я знала, каково это любимой быть, иметь маму, быть для неё целым миром, а потом все потерять. Но это не важно. Важно то, что когда со мной связались, и сказали, что я единственная родственница крошечного мальчика, оставшегося без мамы, мальчика, о существовании которого я даже не знала, я не смогла отказать. Я не хотела, чтобы он в детдом попал и не знал, что такое родительская любовь.

Молчим. В моем рассказе много только что придуманной лжи. Он может её проверить, но документы чисты, быстро не выйдет. А там… там я закончу свое дело.

Но я не лгала по поводу своего детства. Когда мама ушла, думала, умру вслед за ней. Таким одиноким и холодным казался мир. Лежала по ночам в комнате детдома, вокруг столько незнакомых звуков — чужое дыхание, звуки обхода охраны по коридору, смех дежурной нянечки, она в комнате воспитателей чай пьёт и сериал смотрит… Все чужое и никому не нужна. Мне двенадцать было, я многое тогда понимала уже. И думала горько — никогда не рожу ребёнка. Он такой слабый, как он будет, если меня не станет?

Но…я не смогла отказаться от Серёжки. Он моё благословение. Он моя жизнь. Он — это все. И я сделаю все, что только могу, чтобы он был счастлив. Я уже делаю — лгу единственному мужчине, которого смогла полюбить без остатка.

— Ты даёшь ему эту любовь?

— Да… Его невозможно не полюбить.

Хоть тут я не лгала.

— Повезло пацану, — констатировал Давид.

Затем с постели поднялся, начал подбирать разбросанные по полу вещи. Смотрю на него, нагого, любимого самого, понимаю, что уйдёт. Хочу, чтобы вернулся. И ради Серёжки. И ради себя, чтобы ещё хоть немножко полежать рядом, вдыхая запах любимого мужчины.