– Я, мадмуазель, счастлив уже от того, что он нравится вам, – млел экранный Глеб, заставляя корчиться Глеба, сидевшего в зале: свинцовая ложь слов, за которыми не было ничего, кроме грубой похоти, душила его буквально физически.
О, если бы он видел все так же отчетливо тогда!
Новое зрение было почти непереносимо.
«Разум мой, уродцы эти просто вымысел иль бред?»
Но чей именно бред? Как он не видел этого раньше?
Вот экран заняла фигура бриллиантового короля, переливавшегося разноцветными огнями при каждом движении и тогда расположившего к себе Глеба своей завершенностью, удивительно соединявшей легкость и полновесную значимость. Но сейчас это была лишь оболочка, за ослепительной механической улыбкой которой скрывалась такая бездна горя и ненависти, что даже экранное его присутствие угнетало и давило душу.
К счастью, камера скользнула влево, явив закованную в броню равнодушия и красоты женщину. Да, кажется, она была с ним… И Глеб с застывшим от ужаса лицом снова увидел, как он мечтательно вздыхает при виде сияющей пары, как склоняется к руке новоявленной вавилонской блудницы, одновременно ощущая в душе и слащавое чувство преклонения, испытанное на приеме, и нынешнюю гадливость. Теперь в загадочной женской улыбке он видел только презрение к мужчинам да еще память о долгих часах ублажения обрюзгших тел богатых клиентов.
Глеб судорожно сглотнул подступившую к горлу слюну. В этих официальных торжественных приемах, похожих на некий театр теней или марионеток, он всегда смутно ощущал какую-то унизительную для человеческого существа печаль. Набитое длинными синевато-красными кишками и прочим ливером тело тщательно упаковывается в изящную оболочку. Серое вещество, исторгающее ужас и тоску при мысли о смертности бренного куска мяса, скрывается за тщательно ухоженной кожей. Поминутно сверкающие в дежурных улыбках фарфоровые зубы отвлекают от мысли о постоянной необходимости набивать чрево кусками себе подобных… О, несбывшаяся фенека!
Подавляя спазм, он уже поднялся, чтобы выбежать вон, как оператор, видимо, качнулся, камера дернулась, сгустком тревожной тоски юности выпустив на экран прелестное женское лицо. Глеб невольно отвернулся, отпрянул – и вонзился взглядом в то же лицо, на миг приоткрывшееся под соскользнувшим лиловым капюшоном джеллабы. Она сидела совсем рядом, всего лишь через место от него, и это разделявшее их место было пустым. Точно так же бездонно пусто вдруг стало и внутри у Глеба. Он, словно к спасительной соломинке, скорее прильнул к экрану, но там уже торжествовало непроницаемое в своем восточном лукавстве лицо ее спутника. И Глеба вновь пронзило то же самое чувство, что и тогда, на приеме…
О, пленительный обман внешности! О, соблазнительные опасности ее мимолетных очарований, главное из которых, как ни странно, заключается прежде всего именно в этой самой тоске, мимолетно прорывающейся в глазах. Вы только посмотрели – но в мимолетном взгляде уже узнали нечто давным-давно знакомое, давным-давно щемящее собственную душу. И эта мимолетность взгляда, напомнив уже в который раз о неизбежной мимолетности всего земного и бренного, вдруг покоряет вас без остатка. Она покоряет вас одним мгновенным взглядом на вечный миг, платя самообманом собственного вознесения.
Таково явление очарования, божества.
Таким оказалось для Глеба явление Епифании.
Тогда ему казалось, что уже невозможно более обманываться этой жизнью, и время ослеплений давным-давно миновало; уже столько самых разнообразных, плохих и хороших, возлюбленных осталось позади. И он трусливо забыл, что однажды вдруг все-таки происходит что-то особенное и мимолетный взгляд незнакомой женщины выдает всю беспомощность украшений и одежд, всю беззащитность брошенной в этот мир тленной плоти.
И тогда странная жажда несбыточного начинает разрывать грудь, и неудержимо хочется прикоснуться к волшебному видению, и ты в то же время смертельно боишься каким-нибудь неловким жестом разрушить это неземное очарование. Одно неосторожное слово, один грубый жест, один насмешливый взгляд – и хрусталь видения разобьется, разлетится на тысячи мелких осколков, больно раня теснящуюся грудь. И жизнь опять будет размазана сквозь упругое лобовое стекло…
И вот теперь этот дрожащий перезвон осколков странным образом пронизывал каждое ощущение Глеба. Он широко распахнутыми глазами смотрел на экран, он видел ее и там, и здесь. Он и сам в то же время находился и там, и здесь, одновременно обнимая своим существом и происходившее, и происходящее, – и льдистые, розоватые от крови, как карамельки, осколки стекла холодили его лицо.
Как и чем закончился фильм, Глеб не помнил, ибо во всем пространстве осталась теперь только одна она. Только эта, тоже неотрывно смотревшая на него женщина, сидевшая через пустой стул. Так вот куда привез его этим призрачным утром верный «Опель»! Теплое чувство любви и вины перед всем миром охватило Глеба, и, повинуясь ему, он протянул руку к лиловой джеллабе. Но рука его наткнулась на слоистую броню воина Авадонны…
Это был взгляд, один только взгляд, взгляд из тех, что ранят мгновенно и смертельно. Это был взгляд Джульетты, взгляд, за которым, насмешливо улыбаясь, стоит рок. Отныне человек уже не принадлежит себе и действует не по своей воле – его мыслями, чувствами, поступками руководит страсть, не знающая ни меры, ни пощады. Несколько секунд они шли навстречу друг другу прямо в переполненном людьми зале, пока правила приличия и воспитание не остановили их. Но вокруг них уже возникла та огненная аура, не почувствовать которую может только совершенно толстокожий или больной человек. И женщины рядом невольно поводили оголенными плечами, словно их обжигало раскаленное дыхание страсти, а мужчины отводили глаза и пытались спрятать двусмысленные улыбки.
Глеб мгновенно забыл и о бриллиантовом магнате, и о восходящей кинодиве, еще минуту назад казавшейся ему воплощением красоты и сексапильности. Ему стало душно. Не обращая внимания на окружающих, он почти рванул крахмальный воротник смокинговой рубашки и, увидев неподалеку лакея с шампанским, залпом выпил два бокала. В глазах плясали разноцветные искры. Разумеется, невозможно было вот так прямо подойти сейчас к этой женщине, поднять ее и унести прямо в пестрые предрождественские улицы Парижа. Смахнув со лба выступивший холодный пот, Глеб все же заставил себя немного успокоиться и оглядеться. Женщина по-прежнему стояла в застывшей позе человека, шагающего против ветра, и глубокие глаза ее мерцали любовью и тайной. Но теперь Глеб увидел, вернее, заставил себя увидеть рядом с ней высокого араба в строгом костюме, но с белым покрывалом на голове. И Глеб вынужден был признать, что спутник этой прекрасной женщины, одним взглядом пронзившей его сердце, тоже удивительно хорош. Породистое лицо, нос с горбинкой, матово-смуглая кожа и те черные бездонные глаза, в которых столь часто тонут европейские женщины, следующие поговорке, что нельзя до конца познать все глубины любви, не испытав любви араба. Как известно, сами арабы от любви могут и вообще умереть.
Все это смутно проносилось в голове Глеба, мешаясь с самыми невероятными планами. И только одна мысль теперь безраздельно владела им – как еще раз увидеть эту божественную незнакомку, и увидеть наедине. Он казался себе вновь четырнадцатилетним мальчишкой, впервые ошеломленным женщиной. В тот же момент он увидел, как араб мягко взял руку своей спутницы и на обеих руках сверкнули обручальные кольца. Дьявольщина! И Глеб вывел себя из зала, как жестокий хозяин тащит на цепи раба.
В номере он, прямо не снимая костюма, вылил себе на голову бутылку ледяной минеральной воды и остановился у окна. За стеклами разливался праздничный город, маня всеми наслаждениями мира и предлагая забыться и все забыть. Что ж, у него в распоряжении еще эта ночь и следующее утро… Переодевшись в простые джинсы и свитер, Глеб спустился в ресепшн и попросил журнал – они должны были приехать сегодня, только сегодня, он никогда не пропустил бы такую женщину и вообще, если это судьба… Действительно, в утренних записях он обнаружил исполненную арабской вязью, но на французском языке запись: «Принц Ахмед Адиль Муради с супругой».