– А поточнее можешь сказать, что именно я должен узнать?

– М-мм… попробую. Значит, мне кажется, что закономерности развития любой революции таковы. Ее готовят идеалисты, делают фанатики, а пользуются плодами мерзавцы. Время последних еще не пришло, и, значит, твой смутьян может быть либо первым, либо вторым. Вот это и надо выяснить как можно быстрее.

– Откуда ты это взял, про революцию?

– Не помню. То ли слышал где-то краем уха, то ли сам придумал, но это неважно. Главное, что это правда – вспомни, например, историю Франции второй половины восемнадцатого века.

Тут я слегка слукавил. То, что данное изречение было придумано не мной, я помнил прекрасно. А вот кем именно – увы. Великолепная память младенца ушла вместе с детством. И если я не догадался вспомнить что-то из прошлой жизни тогда, то уже не мог это сделать сейчас. Блин, ведь читал же когда-то «Капитал»! И даже конспектировал. А сейчас не могу припомнить ни шиша, кроме того, что некий портной сшил какой-то дурацкий сюртук. А ведь в идеологии революционеров придется как-то разбираться! Или те, что действуют сейчас, еще не марксисты? Но тогда кто они, заразы? Вот ведь гадство, ну кто же мог подумать, что старательно забытые в студенческие времена история партии и научный коммунизм когда-то окажутся востребованными! А теперь еще небось и «Капитал» не достанешь, в библиотеке Гатчинского дворца его точно нет. Озадачить секретарей? Во-первых, не смогут найти, а во-вторых, мигом донесут. Пожалуй, лучше всего, как это ни странно, обратиться к отцу. Мол, враг серьезный, и для успешной борьбы с ним необходимо глубоко изучить его побудительные мотивы. Не прямо завтра, разумеется – попозже. После того, как будет готова вторая часть моего доклада об обеспечении безопасности первых лиц государства.

Первую часть, как и обещал, я предоставил отцу на следующий день после его визита в Приорат, и кое-что из затронутого там было уже реализовано. Например, непосредственно охраняющие императора казаки теперь были вооружены не винтовками, а револьверами, причем специально для них спешно изготовленными на Сестрорецком заводе. Разумеется, это была не оригинальная разработка, а переделка армейского «смит-вессона». Прототипу укоротили ствол и снабдили ударно-спусковым механизмом двойного действия, то есть сделали его самовзводом. Правда, некоторые задавали вроде бы вполне оправданный вопрос – зачем? Ведь после первого же выстрела дым скроет цель, и следующий станет возможным только после того, как дым рассеется. Зачем тут самовзвод? Порох-то в патронах дымный, другого все равно нет.

– Все правильно, но из него тот самый первый выстрел получится произвести быстрее, а ведь иногда счет идет на доли секунды, – отвечал скептикам я. И отец поддержал мое мнение. О том же, что скоро появится и бездымный порох, говорить во всеуслышание не следовало.

Следующим нововведением стало то, что охрана начала проводить регулярные учения. Как правило, роль охраняемого лица исполнял один и тот же подхорунжий – он по габаритам, пожалуй, даже слегка превосходил отца. Остальные по очереди становились то охранниками, то террористами. В револьверы заряжались тренировочные патроны с уменьшенной навеской пороха и резиновыми пулями, а вместо бомб использовали пороховые взрывпакеты, засунутые в картонные коробочки с густой краской. Кого обляпает при взрыве, тот ранен или убит. С моей точки зрения, у охраны уже через месяц начало что-то получаться. Во всяком случае, появилась надежда – если группу Александра Ульянова не удастся взять заранее, как в той истории, то метнуть бомбу в императора исполнителю все равно не дадут. Или, по крайней мере, прикроют его своими телами, если увидят, что обезвреживать бомбиста поздно – такой вариант тоже отрабатывался на тренировках.

На них часто присутствовал генерал-адъютант его величества Петр Александрович Черевин, к которому мы с Николаем, мягко говоря, относились неоднозначно. Дело в том, что это был человек умный, честный, преданный отцу, но, к сожалению, имевший один весьма существенный недостаток. Нет, пьяным до потери человеческого облика его никто никогда не видел, но и трезвым тоже. Такое впечатление, что этот экземпляр родился уже под мухой и твердо решил не выходить из-под нее до самой смерти. И хрен бы с ним, пусть себе пил бы, но ведь после того, как он занял свою должность, отец стал закладывать за воротник заметно чаще, чем раньше. Вот ведь, блин, встретились два одиночества! Хотя, будем справедливы, важность улучшения охраны императора Черевин понимал и поддержал все мои предложения. Возможно, потому, что сам в восемьдесят первом году пережил покушение, причем остался живым и даже не раненным по чистой случайности.

А вообще в этом мире ситуация с народовольцами примерно повторяла известную мне – естественно, с поправкой на то, что здесь удачным оказалось другое покушение.

Пятерых, в том числе и Халтурина, поймали в течение трех дней после взрыва, и еще через полтора месяца повесили. Все это время регулярно появлялись петиции с просьбой императору помиловать народовольцев. Причем, что удивительно, подписантов не только не сажали, но и вообще, насколько я был в курсе, никак не преследовали. Как вам такой разгул реакции? Мне – не очень, честно скажу.

Еще троих через год поймали на подготовке теракта в Одессе. Этих повесили через два дня, и волна террора пошла на убыль. Однако говорить о том, что «Народная воля» полностью прекратила свою деятельность, было рано. Казаки это, кажется, понимали и относились к тренировкам серьезно. И вот – на тебе! Агитатор появился чуть ли не под стенами Гатчинского дворца.

Мне хотелось надеяться, что оставшиеся на свободе народовольцы все же не полные дебилы и не станут светиться с агитацией там, где готовят теракт. То есть это либо одиночка, либо представитель более мирной организации. Но стопроцентной уверенности не было – а вдруг все-таки они дебилы именно полные? Как тот песец, коего я видел на демотиваторе в двадцать первом веке.

На всякий случай я высказал свои опасения Николаю и получил прямо противоположное тому, на что рассчитывал. Брат заявил, что праздновать труса он не будет, и ходил по летному полю с таким видом, будто у него в руках был плакат «Вот он я, стреляйте в меня, гады!». В общем, цесаревич в меру способностей проявлял героизм, а я корпел над бумагами в Приорате. Вторая часть меморандума давалась мне куда тяжелее первой.

Впрочем, Ники не только сколь старательно, столь и безуспешно изображал собой мишень, но и выполнял свои служебные обязанности, в число которых входила и работа с личным составом. Так вот, брат вспомнил о моем совете и побеседовал с младшим унтером Ермаковым. По словам Николая, он рассказал дяде Мите, к каким пагубным последствиям может привести развитие революционных умонастроений в массах, и попросил как-то воздействовать на ефрейтора Хусаинова, дабы тот тоже проникся.

То, как унтер выполнил поручение старшего офицера, получило у нас с братом диаметрально противоположные оценки.

– Я же ему ничего такого не приказывал! – жаловался мне Николай. – Что теперь обо мне могут подумать?

– А тебе разве не начхать? – искренне удивился я. – Если нет, то прими мои соболезнования.

Николай, кажется, задумался. Хотя, по-моему, унтер выполнил его приказ точно, быстро и результативно.

В процессе той встречи, что прошла на глазах цесаревича, морда ефрейтора в результате близкого знакомства с кулачищем дяди Мити никаких видимых повреждений не получила. Однако уже на следующий день после беседы унтера с цесаревичем Хусаинов обзавелся великолепным синяком под левым глазом. Но не прошло и пары дней, как физиономия ефрейтора вернула утраченную было симметрию – под правым глазом тоже расцвел фонарь ничуть не хуже первого. Потом воспитуемый слегка перекосился и захромал на правую ногу. С логикой у него явно было все в порядке, и он, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подал рапорт о переводе в другую часть, который был почти мгновенно удовлетворен. На этом перспективы революционного движения в отдельно взятом Особом воздухоплавательном отряде и закончились.