Ищенко, однако, не обратил на это внимания и продолжил тем же доверительным тоном:

– Если я вас отпущу, что мне скажут в ЦК?

Инна молчала, не понимая, куда он клонит.

А Ищенко улыбнулся:

– Видите, дорогая, я перед вами исповедовался. А почему? – он подошел к брезентовым мешкам у окна и поставил стакан на подоконник. – Это мешки с израильскими вызовами. Тут и ваших три. Могу достать и… – Он придвинулся к Инне еще ближе и сказал вполголоса, совсем интимно: – Если я разрешу вам отъезд, мне это дорого обойдется. Ты должна возместить. Раздевайся.

У Инны от изумления расширились глаза. А он – от близости к этим глазам – уже потерял терпение, выстрелил скороговоркой:

– Ну, давай! Полчаса работы – и Борис завтра дома. Слово офицера.

– Ты не офицер, – вдруг сказала Инна.

Ищенко изумленно отпрянул:

– А кто?

– Ты козел. Тебе овец трахать. Да и те вряд ли дадут…

Договорить она не успела – Ищенко наотмашь ударил ее по лицу:

– Сука!!

Удар был такой силы, что Инна не устояла на сломанном каблуке, упала, и каблук отлетел от сапога. А когда рывком поднялась на колени, Ищенко стал хлестать ее по лицу снова и снова:

– Курва! Счас будешь сосать! – И в бешенстве начал расстегивать ширинку. – Будешь! Смотри в глаза, сука!

Инна, стоя на коленях, посмотрела ему в глаза:

– А если откушу?

– Я те зубы выбью!

– Договорились, – спокойно сказала Инна, не отводя своих огненных глаз.

Он замер, оторопев от ясности ее решения.