– Натали, а ты спрашивала это у мамы?

– Нет. Мама так себя поставила, что мы с ней о вас не говорим.

– Значит, ей так нужно. Если человек не хочет о чем-то говорить, значит, не нужно с ним об этом говорить. – Когда колесо сделало полный оборот, и наша кабина снова оказалась наверху, Натали сказала:

– Антони, вы знаете водопроводное дело. Это же самая дефицитная профессия в Америке. Водопроводчики требуются в каждом городе. Почему бы вам не переехать в Бостон?

– А ты бы хотела, чтобы я жил в Бостоне?

– Конечно. С вами интересно. – Я молчал. Кажется, я был в тупике. Я с легкостью добился расположения своей собственной дочери. Но между нами было препятствие, такое же, как между мной и Глорией. Дальнейшее сближение было невозможно.

Когда мы подошли к паркингу, где была запаркована машина Глории, я предложил им пешеходную прогулку по вечернему Бостону. Глория сказала:

– У Натали действительно завтра тест, и ей действительно надо весь вечер готовиться. – Натали попыталась возразить:

– Мама, но ведь Антони сегодня уезжает. Действительно.

– Действительно, – подтвердил я, хотя понимал, что спорить с Глорией бесполезно. Они довезли меня до моей гостиницы. Мы с Натали сидели на заднем сидении. Я перегнулся через спинку водительского сидения, поцеловал Глорию в щеку, потом так же поцеловал Натали, погладил ее по соломенным волосам, сказал: – Хорошая девочка. Слушайся маму. Она умная. Спасибо за интересный тур, – и вышел из машины. Я поднялся в свой номер, позвонил Збигневу и сказал, что сейчас приду. А в памяти оставался прощальный грустный взгляд светловолосой тоненькой девочки.

В гостиной номера Збигнева мольберт стоял на прежнем месте, но вместо моего портрета на нем был пейзаж: вид с Банкер Хилла. Оказывается, Збигнев съездил на Банкер Хилл сделать первый набросок будущей картины. Пока я раздевался и надевал шорты, Збигнев поставил мой портрет вместо пейзажа. Я спросил:

– А туман на пейзаже будет?

– Обязательно. Знаменитый бостонский туман. Это делается просто. Второй слой можно делать в студии и при этом добавлять белил, слегка смазывая контуры, особенно на заднем плане. Тупые зрители будут говорить: – Как хорошо передан туман! – Мне было видно в зеркале, как Збигнев наносит мазки на плечи, прорисовывает икры и щиколотки. Потом он попросил меня подойти ближе и прорисовал ступни ног с пальцами.

– А знаешь, как я научился рисовать ступни и кисти рук? Рисовал собственные кисти и ступни в зеркале. Удобно и не нужен натурщик. – Он действительно быстро нарисовал ступни и попросил меня сесть поближе: дорисовывать лицо.

– А какой будет фон? – спросил я.

– Нейтрально серый. Я разведу нужный тон и попрошу Еву намазать фон, а потом сам поправлю. Антони, так ты весь день провел со своими спутницами?

– Да.

– Я так и не понял, какие у тебя с ними отношения. Ну, да ладно. – Через час он сказал: – Кажется, готово. У тебя стандартная фигура, остальные мускулы я дорисую без тебя. – Одевшись, я подошел к своему портрету. Выражение лица было не то, что я привык видеть в зеркале. Оно чем-то напоминало то, что я видел в зеркале до пластической операции. Вероятно, художник может в лице человека угадать то, чего другие не видят. Я вгляделся пристальнее. Разрез глаз, линия носа от переносицы до кончика носа. Этот человек мог наморщить переносицу, если ему что-то не нравилось. В этом человеке было что-то от Натали. Збигнев ее видел и даже захотел нарисовать. Что-то привлекло в ее лице внимание художника. Из спальни вышла Ева в халате, поздоровалась, посмотрела на портрет, спросила мужа:

– Это ты специально изменил выражение лица?

– Ничего не изменял, – несколько раздраженно ответил Збигнев. – Просто я его так вижу. – Ева поняла, сказала: