Хольми обреченно кивнул.

Какая уж тут нужда, когда весь гномий народ начинал день, похмеляясь, и заканчивал, добивая жбанчик рябиновки, асбестовки или сладкой бзденьки. Гномы пили, бухали, квасили, бражничали, прикладывались, потягивали, хлебали и заливались огневкой, дерюжником или простецкой хмелягой, прерываясь лишь на сон. В каждом уважающем себя семействе от деда к внуку передавался рецепт крепчайшей козьеножки. И какие споры велись зимними вечерами у камелька! Лучшие умы сшибались, не в силах сойтись во мнении, эффективнее ли брить ногу, стричь или (да-да, находились дерзкие ниспровергатели основ) оставлять с шерстью, но предварительно вымачивать в муравьиной кислоте.

Любой гном, даже тот, который с трудом вязал два слова, мог пропеть оду корнедури. О, пьянящая корнедурь! Передам ли твою бесхитростную горечь? Опишу ли твою ледяную прозрачность? Воспою ли крепость твою, ярость и силу? Нет, не передам, не опишу и не воспою, а только дерябну сперва по маленькой, а потом по большой, и душа моя воспарит к сводам пещер Мактуша Увечного! Который, по слухам, вдохновлялся по время постройки не чем иным, как ею самой: корнедурью.

А крепкая прозрачная слюдянка! А тягучий базальтник, в котором на просвет видны комариные ножки! Зеленая светящаяся мховка, мутная ракушайка, сланцевка, от которой тянет в пляс, и сизый гранегон: где глотнешь, там и сядешь. Гномье племя варило, настаивало и крепило все, что движется, растет или торчит на месте годами, будь то сфагнум, пемза или жабьи кишки. Отличная, кстати, вещь получалась на кишках! По крайней мере, так уверяла бабка. Сам-то Хольми проверить ее утверждение был не в состоянии.

Весь этот огромный мир наслаждений оказался для него закрыт. Хольми Бракс не мог выпить даже глотка спиртного, чтобы не рухнуть без сознания. На семейных торжествах он лишь уныло таращился на буянящих родственников и грустно прихлебывал мутную водицу.

Чем старше становился бедный гном, тем чаще ловил на себе недобрые взгляды опьяневших сородичей. «Сидит, смотрит, – доносились до него шепотки. – А зачем сидит, чего смотрит?»

Несколько раз его пытались отлупить. Хольми без труда удирал, благо трезвый гном всегда обгонит пьяного. Но отсиживаясь в заброшенных пещерах, прислушиваясь к веселому гомону, он с тоской спрашивал себя: «Зачем я такой? Отчего именно ко мне оказалась так зла и несправедлива судьба?»

И не находил ответа.

– Хороший ты парень, Хольми, – сказал ему однажды мастер Шуст. – И руки у тебя что надо, и голова варит. Но участок я тебе не дам, уж прости.

Хольми обхватил ручки вагонетки с такой силой, что аж борода затряслась.

– Это потому что непьющий?

Шуст вздохнул.

– Ты пойми, сынок: мало отлично знать свое дело. Мало быть работящим. Мало заботиться о своей команде. Надо быть в струе! Струя, она… – мастер помахал увесистым кулаком, не находя слов от избытка чувств. – Кто в струе, того уважают! А ты… В общем, не обессудь. Никогда тебе доверять не станут. Ты ж по трезвяку в любой момент сорваться можешь!

– Куда сорваться, куда?! – заорал в ярости Хольми, дернул вагонетку на себя и опрокинулся с рельсов вниз, в карстовый провал.

Так что и на карьере пришлось поставить крест.

Отец сидел мрачный. Пальцы бездумно плели из густой бороды косы и снова распутывали.

Мать ожесточенно начищала серебряные ложки.

– Прадед, – бухнул отец. – Прадед мой был такой же!

– Слухи! – отрезала мать.

– И его дед!