Я секунду поразмышлял, но решил пока не говорить, что нос у неё как раз от мамы. И просто промолчал. Так меньше шансов нарваться на что-то неприятное. Женщины и их внешность были очень опасной темой.

А потом очередь дошла и до папы. Правда, большинство его фото были сделаны давно — когда дочь была маленькой, а жена — здоровой. Мне понравилась одна — трехлетняя, судя отметке на обороте, Алла с отцом и матерью были застигнуты неизвестным фотографом на каком-то пикнике среди редких березок. Девочка в «мухоморном» сарафанчике и такой же панамке смотрела куда-то в сторону, а её родители улыбались в объектив и стояли с приветливо поднятыми руками. Жаль, что фотография была мутноватой и с коричневым подтеком — такое случалось, если плохо смыть закрепитель. Впрочем, и по этому снимку я понял, что губы у Аллы как раз отцовы.

И лишь в самом конце мне показали совместную фотографию родителей Аллы, сделанную примерно в одно время с тем снимком, где её мама была одна. Муж смотрел на подурневшую жену с любовью и обожанием — это было хорошо заметно, и мне такое отношение понравилось. А я смотрел на него — и не мог отделаться от мысли, что я его знаю по своему будущему, и это знание не из приятных. Но сразу вспомнить ничего не смог — лишь перебирал другие фотографии и поддерживал беседу.

На возвращение воспоминаний о том, чего ещё не было, ушло несколько минут, и когда они оказались в моей голове, я с огромным трудом смог заставить себя остаться сидеть на месте.

Это было где-то в конце девяностых, точную дату я если и знал, то надежно забыл. Какой-то город в Сибири — кажется, как раз на Байкало-Амурской магистрали, очень важный для каких-то международных дел. И мэр этого города, который, наверное, искренне переживал, что все блага, которые жители этого медвежьего угла получали при кровавом совке, закончились с приходом рынка.

В городе был большой комбинат по производству чего-то ценного и редкоземельного; по обычаям девяностых, его приватизировали, а потом он оказался в руках одного из новых олигархов — не Ходорковского, я был уверен, что уж эту подробность запомнил бы. Комбинат продолжал генерировать большие деньги, только в город они не попадали, и когда мэр начал этим возмущаться, его просто послали. Но он оказался неугомонным и шумным, пошел не совсем туда, куда послали, а выше. Когда послали и там — ещё выше.

Где-то на уровне области хозяева комбината решили, что беспокойство выходит дороже цены одного патрона. Но тот олигарх то ли пожалел денег на патроны, то ли доверил щекотливую миссию не тем людям, а его подручные проявили ненужную в таких делах инициативу. Мэра и его жену вывезли на глухую заимку в тайгу, где они умирали страшно и долго, и двое их сыновей-школьников остались сиротами.

В новостях убийство мэра освещалось скупо, а вот последующие разборки во властных структурах — очень широко. Я не знал тогда и не знаю сейчас, почему самое высшее начальство этой страны так заинтересовались той историей. Кто-то из моих коллег был уверен, что дело было в жене — если бы её не тронули, расследование спустили на тормозах. Возможно, нашли бы того, кто нанес смертельный удар — но наверняка скончавшимся от тяжелых душевных переживаний и трех пуль в сердце. Но замученная жена стала своего рода триггером — от следствия потребовали конкретных виновников, причем по всей цепочке, от исполнителей до заказчиков.

Комбинат у того олигарха отобрали и отдали другому, который, скорее всего, был ничуть не лучше — только что жён своих противников не пытал. Кого-то посадили на серьезные сроки — чуть ли не пожизненно, потому что смертную казнь тогда уже отменили. Сам олигарх экстренно эвакуировался на историческую родину, где назвал себя борцом с режимом и стал спонсировать различных протестунов левого толка, которые ничем не отличались от правых, только были тупее.

К концу своей первой жизни я почти забыл те разборки во глубине сибирских руд — это был не самый значительный эпизод новейшей истории моей родины, который меня напрямую не касался. Но зрительная память у меня всегда была хорошая, фотографий тогда публиковалось много, а отец Аллы почти не постарел за следующие пятнадцать лет — видимо, весь лимит горя он потратил на первую жену и единственную дочь.

Я подумал, что без моего провала в прошлое у этой семьи была бы очень непростая жизнь. Мать скончалась от рака, а дочь погибла по пьянке в задрипанном общежитии; бабушка, наверное, вряд ли сумела пережить смерть внучки. Отца, который после всех этих трагедий пытался начать новую жизнь, убили в криминальных переделах через полтора десятка лет.

Оставалась тётя в Германии, и я очень надеялся, что ей хватило мозгов не возвращаться на такую негостеприимную родину и обосноваться в экономическом пространстве Европы. Правда, уже в двадцатые годы к русским там начали относиться не очень, но она могла за сорок лет и полностью онемечиться. Или умереть. Я так не узнал, сколько ей точно лет, а судя по фото, она родилась то ли во время, то ли сразу после войны.

Мне, конечно, было лестно оказаться в роли Супермена, который буквально вытащил этих людей из небытия. Я даже мельком подумал, что если бы мироздание закинуло меня лет на десять пораньше, я бы спас и маму Аллы, в срочном порядке придумав волшебную таблетку от рака. Но раз уж я туда опоздал, мне оставалось в меру сил заботиться об оставшихся членах этой семьи — ну и о своих собственных родителях, друзьях и хороших знакомых. И о себе, разумеется.

Одной из форм этих забот могло стать скорейшее приобретение как можно большего числа квадратных метров московской жилплощади. Эта трешка, которая со стороны выглядит настоящим богатством, на самом деле может стать яблоком раздора уже на уровне поколения Аллы. Дело в том, что в этом времени советские люди не особенно задавились вопросом, что откуда берется, но в будущем я сталкивался с самыми нелепыми ситуациями, корни которых росли как раз из семидесятых-восьмидесятых годов двадцатого века.

Лет семь назад по субъективному времени, после третьего и последнего в своей грешной жизни развода, я искал квартиру. И мне тогда попался очень любопытный вариант, у которого имелось штук пять собственников и весьма причудливое распределение долей. С каждым владельцем предполагалось общаться и договариваться отдельно от остальных, иначе они начинали ругаться между собой, забыв о покупателе. Разумные люди старались в подобные змеиные клубки не ввязываться — просто на всякий случай. Я тоже не полез, хотя цена, планировка и расположение самой квартиры меня полностью устраивали. Впрочем, низкая цена была следствием той самой конфигурации собственности, разобраться в которой без литра водки и пары адвокатов было невозможно.

Трёшка, принадлежащая Елизавете Петровне — на коммунистическом новоязе она называлась ответственной квартиросъемщицей, поскольку жилплощадь была государственной, а приватизация начнется нескоро — пока что была единым целым. Но вот после смерти бабушки лицевой счет придется делить — папа Аллы и тётя Люба каждый имели право на половину жилплощади. Я прикинул, что если у папы появится новая жена и новые дети — а учитывая мои воспоминания, это был очень вероятный вариант, — а заграничная тётя тоже обзаведется потомством, то эта трешка превратится в тот самый проблемный вариант и станет головной болью для всех участников процесса. И не факт, что в каком-нибудь будущем кто-то из двоюродных или троюродных родственничков не решит уменьшить число интересантов самым радикальным способом. Это, кстати, не поможет, поскольку у тех могут оказаться другие наследники, зато окончательно запутает ситуацию и сделает невозможной простую продажу.