— Намекни?! — яростно взревел Стас, швыряя меня на землю и наваливаясь сверху. — Ты еще и издеваешься над нами, сука! Намекать чаладанье на величайшие тайны ее народа… Да это верх цинизма!
Я сопротивлялась и вырывалась, насколько хватило сил, но он оказался гораздо сильнее и тяжелее меня. Рядом возбужденно хихикал мерзавец Айзек, предвкушающе потирая ладони, да тяжело сопели его мордовороты, распаленные видом моего беспомощно распростертого на земле тела. Раззадоренный осознанием своего превосходства, Стас разорвал мою куртку, а затем и джемпер, жадно целуя и кусая оголившуюся грудь. Его пальцы рванули пояс моих брюк, забираясь под них. Придавленная его мощной тушей, я не могла даже кричать, а лишь сдавленно хрипела и отворачивала лицо, пытаясь избежать мокрых губ насильника, похотливо скользивших у меня по шее…
Меня спасла всеми позабытая Галка, тихонько пришедшая в себя. Отбежав к входу примыкающего к пещере коридора, она истошно завопила диким голосом: «Помогите, тут немцы!» Уж не знаю, на чью помощь она рассчитывала и кого призывала — ангелов ли, бесов ли, но подруга повела себя совершенно правильно, интуитивно вспомнив давнишние школьные уроки самообороны, внушившие нам следующее: в момент опасности нужно кричать что-то неординарное, ибо оно всегда привлекает гораздо большее внимание. Вот почему Галка не закричала банальное: «Караул!» или «Горим!», а заполошно вопила сущую правду: «Помогите, нас немцы насилуют!»
Рейну едва удавалось контролировать переполнявший его гнев, размеренным шагом преодолевая извилистые коридоры подземных катакомб. Он сердито поводил плечами и периодически хватался за рукоять верного фламберга, отлично понимая, что выказывает этим свою растерянность и недопустимую для воина несобранность. Но сейчас он действительно запутался во всем произошедшем за последние дни, а более того — в самом себе… Из сбивчивого рассказа спасенного им старика он сделал однозначный и вполне четкий вывод: два извечных врага — мутанты-ликантропы и недобитые фашисты — почему-то объединились, создав единый боевой тандем. Изгой долго привыкал к подобному парадоксальному открытию, на его взгляд не имевшему никакого логического обоснования. Впрочем, вскоре он понял — подобное определение касалось лишь его личной логики, всегда основывавшейся на понятиях чести, справедливости и милосердия. Но похоже, его моральные принципы безвозвратно канули в прошлое, умерли вместе с тем старым миром, в котором он родился и вырос, коему служил, как умел, верой и правдой, не щадя себя самого. Служил вплоть до момента своего погружения в долгий искусственный сон.
Его разум не нуждался во сне, но его телу, сохранившему слишком много человеческого, требовался отдых, а поэтому, попав за Грань, Рейн выбрал достаточно сухое место, где и провел пару часов, свернувшись в клубок, дабы сохранить тепло. Закрыв глаза, он раз за разом мысленно перебирал доступные ему факты и вновь ужасался разверзшемуся перед ним тупику. Он напрочь отказывался принимать этот новый мир с его суматошными городами-спрутами, на многие километры раскинувшими щупальца улиц и автострад, цепко держащих людей в своих смертельных объятиях. Он отчетливо слышал жадное чавканье и хлюпанье, доступное лишь его тонкому слуху охотника. Эти города досуха высасывали своих беззаботных обитателей, будто ненужную шелуху отбрасывая их опустошенные оболочки. Мир стал хищником, озабоченным только процессом собственного выживания, и беспощадно мстил людям, изуродовавшим его ранее чистый облик. Горестно воя от отвращения к своему новому «я», мир заживо пожирал самого себя, приближая неизбежный конец. Пророки оказались правы, предрекая гибель детей Аримана, погрязших в плотских соблазнах и начисто позабывших о душе. Такой мир не стоил того, чтобы его спасали…
Тогда, в городе, Рейн с омерзением взирал на серые лица и пустые глаза прохожих, уныло бредущих вдоль засыпанных снегом домов. Он привык считать себя зверем, отверженной тварью, утратившей право называться человеком. Но насколько же глубоким оказалось его потрясение, когда на лицах встречных людей он совсем не обнаружил признаков человечности, а увидел только неприкрытую алчность, неуемную жажду власти и примитивные плотские инстинкты. Изгой брезгливо отшатывался от этих бездушных кукол, бездумно тратящих свои скоротечные жизни. Впрочем, они и не ведали, что значит настоящая жизнь, потому что являлись мертвыми с самого рождения.
Рейн безоговорочно отвергал эту жалкую имитацию бытия, выражавшуюся в сиянии неоновых вывесок, в заваленных безвкусными вещами витринах дорогих магазинов, в синтетической пище и напитках, в вульгарно размалеванных доступных самках, за деньги продающих свои тела. Он гадливо выбросил в урну толстый глянцевый журнал, с каждой страницы которого на него взирала очередная ухоженная, умело обнаженная девица, в бессмысленной улыбке которой читалась главная мысль, ставшая девизом этого жуткого мира живых мертвецов: «Не думай, не мечтай, не верь. Потребляй!» И они действительно потребляли всё — деньги, секс, жизни. Потребляли самих себя…
Прибыв в указанный жрецом город, Изгой напряженно вслушивался в отвратительный единый гул, создаваемый грязными, непрерывно жующими, спаривающимися и убивающими друг друга людьми, надеясь услышать что-то необычное. Он рыскал среди пьяной, тупо веселящейся толпы, легко прикрываясь ментальным щитом и не привлекая лишнего внимания. Он шел среди них, но люди его не видели, как не замечали красоты падающего снега, рисунка изморози на стекле, пронзительного молчания темного ночного неба и волшебного сияния далеких звезд. «И они называют себя людьми? — печально изумлялся Рейн, бесшумно скользя в невменяемо беснующейся человеческой своре, окружившей изукрашенную фонариками елку. — Да они не более чем сытое эгоистичное стадо, послушно идущее на убой…» Но внезапно, среди сотен тысяч черных пятен, недостойных называться живыми душами, он почувствовал одну — чистую, безгрешную, изнывающую от одиночества и непонимания… И тогда он обессиленно осел в снег, радуясь и скорбя одновременно, ибо нашел ту, которую искал, поклялся убить, но так хотел защитить…
— Создатели мира, — исступленно молился Изгой, на коленях стоя в рыхлом сугробе и не ощущая источаемого им холода, — зачем вы покинули нас, своих детей? Прошу вас — просветлите мой разум, откройте мое сердце, направьте мою руку… Укажите мне путь к истине и свету, ибо я уже устал от тьмы и злобы, в кои оказался втянут против собственной воли и желания. Я всего лишь крохотный узелок в бесконечном кружеве судьбы. — Он и сам не понимал, откуда взялось это случайное сравнение, тем не менее показавшееся ему очень точным и образным. — Помогите мне, Создатели, не дайте запутаться в паутине лжи и предательства…
Рейн не знал, как и почему попала Она в этот засыпанный снегом город, очутившись настолько далеко от своего родового гнезда, от чалада Чистых, терпеливо ждущего ее возвращения. Семья Фаркаш, несущая в себе кровь рода Сокола, делилась на несколько ветвей, имеющих не менее пяти наследников. И хотя главный из них, Бела, погиб двадцать пять лет назад, дать жизнь будущей чаладанье могли и другие его братья. Именно она — золотая роза лугару, первая девушка, родившаяся спустя много сотен лет после многочисленной череды воинов-мужчин, являлась напророченной хранительницей, пришедшей в этот мир для того, чтобы спасти его от гибели и научить жить по совести, отвергая темную сторону бытия. Всей своей исстрадавшейся от несправедливости сущностью, всей израненной душой Рейн свято верил в возможность свершения третьего пророчества, раз уж второе, предвещавшее ее рождение, сбылось. И это ее он должен убить? Зачем, за что? Изгой увидел эту девушку в кричаще яркой мчащейся на него машине и позвал, пытаясь докричаться до ее спящей памяти, но чаладанья не услышала. Он не сумел разглядеть лицо своей госпожи, ослепленный нестерпимым сиянием ее внутреннего мира — чистого и безбрежного, несущего всепрощение и сострадание ко всему живому… Создатели, да что же такого страшного случилось с этим миром, если исконное добро вдруг стало злом, а давешнее зло окрепло и ополчилось на новорожденное добро? И Рейн судорожно обнимал руками согнутые колени, еще плотнее прижимая их к своей груди, сознательно стараясь занимать как можно меньше места в этом мире, таком чужом и жестоком. В мире, отныне замкнувшемся для него на одной душе, одной девушке, зовущейся золотой розой лугару.
«Возможно ли, чтобы жрец, поручивший мне убийство чаладаньи, ошибался? — Рейн цеплялся за эту маловероятную идею так же настойчиво, как утопающий хватается за соломинку, за последнюю возможность спасения, ища оправдания для себя и для служителя Митры, всегда олицетворявшего неподкупную справедливость. — Или же он преднамеренно перешел на территорию зла, отвернувшись от возможности искупления? Нет, — Изгой содрогнулся всем телом, устыдившись чудовищности выдвигаемого им обвинения, — это невозможно! Зачем же тогда жить мне, всеми отвергаемому и презираемому, если самые мудрые и великие становятся на сторону Аримана, приближая кару небес?» Но все эти выспренние мысли вдруг разом выскочили у него из головы, потому что тишину подземелья внезапно взорвал отчаянный зов о помощи. «Немцы!» — услышал Рейн истошный девичий крик и стремглав бросился вперед, всем сердцем ощутив смертельную опасность, угрожающую ей — его звезде, его розе…
Изгой ворвался в круглую пещеру, освещенную бледным светом каких-то грибов, и на миг растерялся, увидав немыслимую сцену, бесчеловечную и святотатственную: у стены истошно вопила чумазая, немного вульгарная девица, слабо трепыхаясь в руках удерживающих ее здоровяков, а прямо на полулежала Она, придавленная телом бесстыжего насильника. Не отдавая себе отчета в совершаемых поступках, Рейн одним коротким ударом вырубил изверга, посмевшего посягнуть на госпожу, и отбросил в сторону его ставшее неподвижным тело, освобождая девушку. Она испуганно села, судорожно пытаясь прикрыть грудь, но порванная одежда не давала ей этого сделать, а Рейн вдруг снова почувствовал себя мужчиной, увидев ее прекрасное нагое тело, белеющее в прорехах. Кровь быстрее заструилась в жилах, приливая к щекам, рукам и пробуждая те сладостные желания, кои, как думалось ему ранее, безвозвратно умерли вместе с потерей любимой. Но сейчас его сердце замерло и дыхание сбилось с ритма, ибо Изгою хватило одного взгляда, чтобы опознать и ее серебристые волосы, волной рассыпавшиеся по плечам, и точеный носик, и нежную линию скул, не раз являвшуюся ему во сне…
— Людвига! — потрясенно воскликнул он, не смея поверить в чудо, вернувшее ему незабвенную возлюбленную, погибшую двадцать пять лет назад. — Ты ли это?
Девушка подняла ресницы, являя Рейну благодарный взор прекрасных миндалевидных очей, оказавшихся не голубыми, а почти черными. И Изгой тут же задохнулся повторно, обнаружив загадочное сочетание знакомых черт, представлявших собой настоящую насмешку судьбы. Каким-то непонятным образом случилось так, что темные глаза Белы Фаркаша будто переместились на нежное личико его Людвиги… Озарение пришло мгновенно. Так вот кто она на самом деле — его чаладанья! Дочь умерших друзей, та новорожденная черноглазая малютка, которую он столь недолго держал на руках и поклялся защищать до последней капли крови!
— Не бойся, моя госпожа! — Рейн ласково улыбнулся, благоговейно, самым кончиком пальца дотрагиваясь до ее грязной щеки. — Пока я жив, тебя никто уже не посмеет обидеть! — Он извлек из ножен меч с волнистым лезвием, и долы на клинке мелодично запели, требуя крови. — Вы, мерзавцы, покажитесь мне! — Воин шагнул вперед, носком сапога переворачивая корчившееся от боли тело несостоявшегося насильника. Брови Рейна удивленно поползли вверх: — Станислас? — Он повернулся ко второму человеку, замершему у креста: — Айзек?!
— Изгой! — вдруг тоненько, совсем по-бабьи, завизжал Айзек, падая на четвереньки и резво отползая подальше. — Идущий сквозь дождь убийца! Но тебя же нет в нашем мире! Сгинь, призрак, изыди… Тебя же осудили, заточили в пещеру, упрятав там на веки вечные?!
— Как видишь, я уже есть! — холодно усмехнулся Рейн, угрожающе поигрывая клинком. — И, клянусь Митрой, я намереваюсь немедленно разобраться в истинной подоплеке всех творимых вами злодеяний!
Окружающий мир обрушился на меня мускулистым мужским телом, придавив к земле… Жестокие пальцы пытались настырно сорвать с меня брюки, уголки его квадратных, коротко подстриженных ногтей больно царапали мою кожу чуть ниже живота, а приникшие к уху губы торопливо нашептывали разные непристойности, доходчиво объясняя, что именно собирается сделать со мной сам Стас, а потом и все четверо его подельников. И они готовы повторять свои развлечения до бесконечности, а вернее, до тех пор, пока я не расскажу им, куда подевалось то раритетное устройство, о котором говорилось в третьем пророчестве…
В моей душе вскипела волна протеста, придав мне небывалую силу.
— Даже если бы я про него и знала, то все равно не сказала бы! — просипела я и, извернувшись, при этом чуть не сломав себе шею, умудрилась укусить Стаса за ухо.