Подводники не знали — чему верить, кого слушаться. Двое в углу, закинув головы, хрипя, выпуская потоки слюны, осели на пол. Кепкин пришел в себя. Он кусал ногти, виновато улыбался и все твердил:

— Виноват… виноват… нечаянно…

Захарыч открыл один глаз, комиссар нахмурился.

Гинс, уткнувшись в иллюминатор, ничего, кроме серого зеленевшего сумрака, не увидел. Он радостно улыбнулся, закричал, как мальчишка:

— Полный, ПОЛНЫЙ вперед!

Вместе с воем электромоторов захрипели голоса:

— Есть!.. Есть!..

Антон чувствует, как мокнут щеки и солоно на губах.

Оглядываются кругом. У всех влажные глаза, горящие буйной радостью жизни, чудовищного восторга.

— 39…37…30…

Радуется Чумисов. Он чуть не пляшет у штурвала, приседая при каждом выкрике.

В перископ полоснул свет. Впился в него Гинс. Невдалеке от «Пантеры» медленно и величаво крутилась огромным черным шаром мина. «Пантера» шла прямо на нее.

— Право руля…

Еще, еще!..

— Есть п-р-а-во! — сипит боцман. Он попрежнему невозмутим и спокоен.

— Есть еще п-раво!

Море спокойно. Малюсенькая ровная зыбь, и на краю горизонта пылает пламенем золотой диск солнца.

«Солнце! Здравствуй, старый бродяга — солнце!»

— Всплывай!!

Теперь и Топе ухмыляется, а боцман хочет пить.