Кашевар наш — весельчак и человек; с подковыкой — подмигивая, говорил Саньке:

— Тебе Михаила Васильевича Фрунзе не увидеть, как ушей своих. Он только героям показывается.

Санька сопел, как еж, и отходил от кашевара расстроенный.

Мы неуклонно шли к Перекопу. Свистели в степи суслики. Свистели над степью пули.

У одной степной станицы, название которой теперь переименовано, стоял отряд штабс-капитана Уткина.

На фоне разлагавшейся врангелевской армии уткинский отряд выделялся своей дисциплинированностью и боеспособностью.

Два пленных уткинца рассказывали, что штабс-капитан знает в лицо каждого бойца и пользуется «уважением».

Дьявольски хорошо разместил Уткин своих пулеметчиков.

Мы изучили работу двух пулеметов на плоской высокой крыше. Они срывали все наши планы. Стоило нам чуть-чуть двинуться вперед, как с крыши начинался шалый ураганный огонь. Свинцовый ливень извергался на нас.

Мы дважды ходили в атаку и дважды отступали с потерями.

Позор нависал над нашим знаменем. Нам мерещились глаза Фрунзе. От них переворачивалось и тосковало сердце каждого бойца, а командиры бледнели, встречаясь со взглядом ком фронта.

Был назначен день третьей атаки. Станица должна была быть нашей.

Разведчик Миша Чечевицын, парень отчаянный и изобретательный, вражий кабель полевого телефона соединил с нашим.

Мы подслушали невеселые веста. Вечером, с востока, в станицу должно было притти сильное подкрепление.

Положение наше было обоюдоострым. Итти в атаку днем — значит устлать подступы к станице трупами.

Итти в атаку ночью — допустить прибытие подкрепления.

Трудно установить — в чьей светлой башке возник этот чудесный план.

Впрочем, это не важно. Важно, что план был принят и положен в основу операции.

С величайшим старанием, высунув язык, склонив курчавую голову набок, наш каллиграф и борзописец Кучко с час пыхтел, подделывая почерк штабс-капитана Уткина. На счастье, у нас была перехвачена маленькая записка Уткина. Под уткинский почерк работал Кучко!

И сработал, шельмец! И сработал, озорник! Кажется, покажи мы кучковскую записку самому его благородию господину штабс-капитану, — крякнул бы Уткин, потрогал бы себя за ус и признал записку своею.