Федор сдвинул лихо на затылок бескозырку, отплюнулся и ответил строго:

— Уничтожили!

— Христос с тобой, паря!

— Говорю, уничтожили! Все пять глав гидры: Деникин, Колчак, барон Врангель, Юденич и пан Пилсудский. Как в аптеке, дедушка! Вот теперь изловить бы еще Гришку Колдуна и лафа!

Раттнер, не утерпев, расхохотался и подтолкнул Косаговского.

— Ты только послушай, как Федор новокитежских стариков обрабатывает. Вот это агитатор, чорт возьми!

Катанье на тележных передках кончилось. Девушки стабунились вместе, сговариваясь о начале хороводов. Поодаль расположились парни, кто с сурной, кто с волынкой, а кто и со «свирелью новорощенной». Девичий табунок, как чудовищный букет, ласкал и жег глаз яркими красками и их сочетаниями.

На большинстве девушек были белые рубашки с вырезом у шеи и широк идти рукавами, стянутыми выше локтя. Поверх рубашек, заменявших кофты, были накинуты цветные безрукавные душегрейки. Юбки, широкие и длинные, были сшиты из разноцветных поперечных полос, яркого цветочного рисунка. На ногах — тончайшие сафьяновые чулки — «плетыги» и сафьяновые же «выступки» — башмачки с высоким передом и круглыми носками.

Но не все девушки были одеты так ярко. Голь перекатная, бедность горькая щеголяла в темносиних крашениновых сарафанах да в домотканных серых ферязях с большими деревянными пуговицами. А на ногах вместо сафьяновых выступков лыковые лапти.

— Ну, старцы, довольно мне вам монологи рассказывать! — услышал Косаговский где-то за своей спиной голос Птухи. — Товарищ военком, пойдем-ка поближе к красавицам-девицам, скитским белицам! Может, и нам какая подкахикнет!

Птуха и Раттнер подошли к летчику.

— Любуешься? Небось, глаза разбежались? — обратился к нему Федор. — А ты вон на ту обрати «внимание? Ишь, белая, что горносталь! Ну и нотная девочка, ахти-малина! Да не туда глядишь! Вон та, что внутри хоровода.

— Да ведь это же Февронья из граде Китежа! — удивленно пробормотал Косаговский.

Он вдруг снова вспомнил малиновый зал московского Большого театра, престарелую оперную диву, тщетно пытавшуюся «перевоплотиться сценически» в Февронью, и рассмеялся. А затем, встав на цыпочки, еще раз заглянул на поразившую его своей утонченной красотой девушку.

При белокурых волосах брови у ней были действительно, что черный соболь. Но глаза — отнюдь не сокольи, а серые, усталые и чуть скорбные. Маленький тугой рот, казалось, никогда не смог бы улыбнуться: столько строгости было в безупречных его очертаниях.

Одета девушка была в голубой шелковый саян, сарафанчик-растегайчик на застежке спереди, от груди до подола. Поверх сарафана была накинута распашная телогрейка, унизанная золотыми пуговками и нашивками. Волосы девушки были спрятаны в сетку-волосник, сплетенную из пряденого золота.

Она ходила внутри круга, в направлении, обратном движению хоровода, и, запрокинув по-лебединому голову, пела древнюю, как праздник Яр-Хмеля, песню «Серую утицу».

_{Она ходила внутри круга и, запрокинув голову, пела}

Руки девушки встрепенулись, как лебединые крылья, колыхнулись ее яхонтовые сережки с длинными подвесками.

«И эта оранжерейная красота достанется какому-нибудь купчине, — подумал с раздражением Косаговский. — Заставит он ее по Домострою снимать ему сапоги, а во хмелю будет бить плетью. Жена-де да убоится мужа!»

— И зародилась же на свете такая красота! — восхищался рядом вслух Птуха. — Истинно, на великий палец девочка!