В мою жизнь снова вернулся Митч. Но произошло это не так, как я ожидала. Я стерла его из памяти и, бывая в Хот-Спрингсе, никогда не проезжала мимо его дома. Митч выследил меня через Эллисон. У него тоже был инсульт, и теперь он жил со своей матерью Донни.

Я согласилась пообедать с Митчем и Донни, при условии, что они пожарят курицу и испекут печенье. Когда я пришла, Митч был на кухне, и я как сейчас вижу, как он, наклонившись, достает из духовки печенье. Вот он повернулся, и передо мной предстал старик, во внешности которого не было ни намека на былую красоту. На шее у него была огромная опухоль, давившая на сонную артерию, и от этого он не мог о себе позаботиться. Он зависел от Донни.

На следующий день я собиралась заняться просмотром квартир и предложила Митчу поехать со мной. Я едва успела подписать договор на одну из квартир, как Митчу позвонили с плохими новостями: Донни упала со стула и сломала бедро. Она умерла через три дня, и мы похоронили ее на кладбище Файлс.

Один Митч жить не мог, к тому же у него не было стабильного дохода, поэтому я сказала, что он может пожить у меня до тех пор, пока не найдет жилье. Я и не подозревала, что он его уже нашел: несколько лет я помогала ему выживать. У него обнаружили отложения кальция в базальных ядрах, частях мозга, отвечающих за движение. При такой патологии у больных появлялись симптомы, как при болезни Паркинсона в совокупности с деменцией. Так Митч стал моим новым подопечным. Когда я привезла Митча в дом престарелых, работники учреждения подумали, что я его жена, и я не стала убеждать их в обратном. Таким образом мы, можно сказать, все-таки поженились.

СПИД тем временем следовал за мной по пятам. Через год после инсульта, когда я спокойно занималась своими делами в новой квартире, департамент образования, располагавшийся в десяти минутах от моего дома, постановил, что трое детей из приемной семьи смогут вернуться к школьным занятиям только после предоставления справки с указанием отрицательного ВИЧ-статуса. Какой-то начальник узнал, что биологическая мать детей якобы ВИЧ-положительна. Они были инвалидами, детьми младшего школьного возраста и к тому же жили в приемной семье. Я выступила на телевидении в защиту детей, и вскоре по городу разнеслась молва о том, что меня нельзя принимать на работу. Никто не хотел держать у себя в штате возмутителя спокойствия. Я обходилась малым и активно занималась внуками.

Недавно в один из особенно теплых октябрьских дней мы с Эллисон вместе пошли кататься по озеру на надувных тюбах. Когда мы выплыли на середину водоема, я спросила у дочери, хотелось ли ей хоть раз в детстве, чтобы я перестала заниматься тем, чем занималась. Кто-то задал мне этот вопрос, и я поняла, что не знаю на него ответа. Эллисон этот вопрос показался оскорбительным.

– Но почему тогда ты скрывала от меня, что тебе очень одиноко в школе? – спросила я.

– У меня не было ничего общего с другими детьми, – ответила Эллисон. – Моими друзьями были ребята. Те, с которыми я играла после школы.

С минуту мы молчали, и я явственно ощущала, как прохладная вода резко контрастирует с теплым воздухом.

Эллисон заговорила снова, и на этот раз более мягким голосом:

– Я не знала другой жизни и была счастлива здесь и сейчас. А если иногда мне приходилось тяжко, я не хотела говорить об этом тебе.

– Но почему?

– Я боялась, что ты перестанешь делать свое дело, – сказала Эллисон. – И что бы тогда стало со всеми этими людьми?

Ответа на этот вопрос мы не знали. И даже не знали, как к нему подступиться. Меня бы никто не смог подстраховать. У меня не было выбора: я могла лишь продолжать начатое. Но вслух я этого не произнесла. Мы с Эллисон молча скользили по воде, словно выжившие после войны, – мать и дитя.

Сейчас ноябрь, и я в одиночестве еду в Хот-Спрингс. Поездка до Хот-Спрингса от моего теперешнего местожительства в северо-западном Арканзасе занимает около четырех часов. Я по-прежнему езжу быстро, так что с легкостью могу преодолеть это расстояние и за три часа.

По дороге к Хот-Спрингсу я проезжаю Гленвуд, в котором ненадолго задерживаюсь у могилы Чипа. Бедный парень добрался аж до Вашингтона и в итоге навечно остался в месте, из которого стремился сбежать. В последний раз я видела могилу Чипа в день похорон в 1991 году и на долю секунды засомневалась, что смогу ее узнать. Двадцать восемь лет – это не шутки!

– Чип, – говорю я в пустоту, – покажи мне, где ты…

Я осторожно ступаю между затопленных могил. Верю, что Чип приведет меня к своей могиле, и время от времени зову его по имени. А вот и он. Я замечаю углубление на его могиле: признак затопляемости. Надгробный камень чуть накренился на восток и сверху порос лишайником. Но кто-то принес на могилу белые цветы.

– Я знала, что найду тебя.

Я обращаюсь к Чипу, как к живому, и мне хочется спросить его про доктора; сказать, что какие бы отношения их ни связывали, я рада, что у Чипа в жизни был такой близкий человек. Обернувшись на шум, доносящийся с противоположного конца кладбища, я становлюсь свидетельницей возрождения старомодной религиозной практики: священник выкрикивает слова проповеди в микрофон. Звук из мощных колонок, отражаясь от стены карьера, становится еще громче. Такое зрелище вполне можно было наблюдать и в 1991 году.