Выступление в Немецкой школе им. доктора Гааза в Москве

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

«ДРУГ НЕСЧАСТНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА» – так именовалась век назад одна из статей, посвященных доктору Гаазу. Но мне хотелось бы начать выступление с заметки, промелькнувшей в газете недавно: «Целую неделю провели в Москве немецкие школьники из Бадмюнстерайфеля. В русскую столицу их привел интерес к судьбе знаменитого доктора Гааза… Экскурсоводами-гидами по местам доктора Гааза в Москве стали столичные школьники…» Примечательное событие. Немецкие дети приехали из городка, где родился знаменитый доктор, а наши дети показали им вторую родину Гааза, его могилу на немецком (Введенском) кладбище, памятник, который поставили ему благодарные москвичи век назад.

Я не собираюсь приводить здесь биографию доктора Гааза, теперь она широко известна благодаря еще одному великому гуманисту – Анатолию Федоровичу Кони, ученому, юристу, академику, который через полстолетия после смерти доктора, уже на переломе XX века, вновь открыл русскому обществу это имя. Его работа «Биографический очерк» – единственное полное исследование жизни и деятельности доктора Гааза. На Кони сегодня ссылаются все энциклопедии и справочники. В то время когда он прикоснулся к этому имени, почти случайно, о докторе Гаазе ничего не было известно. «Таково свойство нашего образованного общества, – написал Кони. – Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотверженность с безучастием и ленивым любопытством… Имя, которое должно бы служить ободряющим и поучительным примером для каждого нового поколения, уже произносится с вопросом недоумения: «Кто это такой?» – И он заключает грустным выводом. «У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день туманен и тускл…»

Это написано до 1917 года, т. е. до прихода в России к власти большевиков. Кони предугадал этот наступающий «завтрашний день». Он был не просто «туманен», а беспросветен. Сквозь «тусклость» двадцатых годов XX века мы видим лишь красных комиссаров, добивающих остатки российской интеллигенции, вместе с которой сгинул и сам Кони. Лишь немногие, составляющие культурную гордость страны, спаслись тем, что были отправлены в эмиграцию и нашли последний приют в Германии и Франции. Советская власть на многие десятилетия закрыла великие имена. Предала забвению и имя доктора Гааза. Я сам был свидетелем, как в 1980 году, в годовщину его рождения (200 лет), мой друг Лев Копелев (кстати, еще одно святое имя!), предложил в печать небольшой очерк о жизни Гааза. Общими усилиями, под чужой фамилией, нам удалось опубликовать несколько строчек в журнале «Наука и жизнь». Но главное из того, что проповедовал Гааз – коренные начала человеколюбия, не могли быть востребованы в стране, где главенствовали КГБ и система ГУЛАГа, а жизнь – не только зэка, но и любого гражданина – была полностью обесценена.

Мое слово о докторе Гаазе прозвучит не только ради доброй памяти в связи с 150-летней годовщиной со дня его смерти, не только для того, чтобы лишний раз посетовать, какие невосполнимые потери понесли мы из-за своего беспамятства, но скорей во имя будущего, которое невозможно построить, не опираясь на нашу историю, на великие имена, в том числе моральные заповеди доктора Гааза, который сеял добро, по образному выражению Кони, среди общего равнодушия всевозможных препятствий. Дела доктора Гааза столь многочисленны и разносторонни, что одно перечисление заняло бы десятки страниц. Мы остановимся на тех, что ярче рисуют образ деятельности святого доктора и показывают «прекрасное, – как о нем писали, – устройство его сердца».

Но сперва давайте представим: молодой и успешный врач Фридрих Иосиф Хаас, впоследствии Федор Петрович, обретший врачеванием популярность в Москве, обладатель большого состояния – суконной фабрики, квартиры, выезда в карете на четырех белых лошадях; уже награжденный Владимирским крестом 4-й степени, призывается князем Голицыным, генерал-губернатором Москвы, среди самых достойных, в только что образованный тюремный комитет. «Послужить, – по словам князя, – великому и трудному делу преобразования тюрем. Мы будем только счастливы, что найдем… что злейшие из преступников никогда не безнадежны к исправлению». Ах, эти бы слова да нынешним князьям в уши!

Но Голицыным, как подчеркивает Кони, был лишь дан толчок, была указана возвышенная задача. Задача эта могла оказаться неисполнимой, если бы не нашелся человек, посвятивший ей свою жизнь. Предавшись заботе об участи арестантов, Гааз оставил свою практику, раздал все средства. Исчезли лошади и карета, с молотка пошла и суконная фабрика, обветшал старомодный костюм. В 1853 году, когда доктор умер, хоронили некогда видного московского врача, ставшего, по мнению некоторых, смешным и одиноким чудаком, за счет полиции. Тюремному комитету доктор отдал 25 лет жизни. При первом знакомстве с московскими тюрьмами доктор испытал сильнейшее душевное потрясение и описал московскому генерал-губернатору состояние этих тюрем как «наводящих ужас». По словам Кони: «…Он тотчас прозрел сквозь загрубелые черты арестанта нестираемый образ человека, образ существа, которому доступно страдание. На уменьшение этого страдания он и направил свою деятельность».

Ну что ж, времена меняются, а «общее равнодушие и препятствия» никуда не исчезли. Иной раз кажется, что они увеличились. В этом плане не могу не соотнести наш скромный опыт с опытом доктора Гааза. Призванные новой властью десять лет назад послужить трудному делу возрождения России в общественной комиссии по вопросам помилования, мы тоже испытали потрясение и пришли в ужас от правового средневековья и миллионов арестантов; их призывы о помощи не слишком отличались от жалоб пациентов доктора Гааза.

Нам открылось, что наше население, наше общество, как и власть, вопреки традиционному представлению о широкой русской душе, на самом деле чрезвычайно жестоко. Может, даже более жестоко, чем во времена Гааза. Известен случай, когда вопреки приказу московского градоначальника не водить арестантов через Москву, чтобы они не тревожили горожан своим видом, доктор Гааз посчитал вредным «ограждать счастливых от напоминания о несчастных». Он настаивал, чтобы арестантов проводили через центр города, где сердобольные жители бросят им кусок хлеба. Такова традиция на Руси. У Гоголя есть описание, как люди несут ссыльным калачи, яйца, одежду, причем нет никакой ненависти к преступнику, но есть желание утешить, как брат брата.

Сегодня, уверяю вас, ни зэков не проведут через город, разве что под покровом ночи провезут на «воронке», ни жители их не утешат, а могут, вместо хлеба, забросать и камнями. «Счастливые» от «несчастных» теперь отделены прочно колючей проволокой, это два мира: люди, попавшие в тюрьму (а у нас проходят через следственные изоляторы около 5 миллионов человек в год), молят о милости, криком кричат о помощи, в то время как другие, те, что на свободе, в лучшем случае стараются ничего не замечать, а в худшем требуют еще большего ужесточения наказания, возобновления смертных казней или даже расправы над виновными без суда и следствия. Взывать в таких условиях к жалости в России все равно, что кричать в пустоту. Вот разница между нами и временем доктора Гааза.

Наша комиссия по помилованию просуществовала почти десять лет, до 2001 года. Ее называли островком милосердия в океане жестокости. Жестокости по отношению к заключенным, но и к тем, кто пытается их защитить. Гаазовский тюремный комитет прожил куда дольше. Хотя и над ним вдоволь поиздевались. Доктору Гаазу приклеивают имя «безрассудного утрированного филантропа, затрудняющего начальство перепиской и соблазняющего арестантов». Соблазняющего, то есть внушающего надежду.