На сережках вербы деловито хлопочут пчелы. На березах над стрехами хат от радости разводят крыльями скворцы.
За пригорком с ночи рокочет трактор. Пахарь.
Иду на этот рокот. По чистой, молоденькой после снега тропинке.
***
На фоне всегда густо-зеленых елок — осины, еще все голые, но уже, как говорят, вот-вот... на выданье. Стоят они вокруг грязной, а все же зеркальной воды озерца, над которым пишу.
Поет соловей:
«Люди, люди! Идем, идем! Витязь! Витязь!.. По-ликлини-ка!..»
Один, другой. И хорошо и молодо так расшифровывать их пересвист.
Думал: кому он поет? А я — кому пишу? Себе?.. Такое должно быть настроение, такая искренность. А читателя надо, конечно, видеть.
Холодновато пахнет прелью. Снег — пятнами, черство хрустит под ногами. На орешнике — сережки, днем, когда потеплеет, и под вечер на них оживет пыльца; тронешь веточку — вспыхнут, как бенгальские огни, клубочки-взрывы зеленовато-желтого цвета.
Птичий гомон... Уже вторую ночь меня через открытую форточку будит филин — совсем, кажется, близко от окна и как-то по-фольклорному жутковато. Теперь где-то за лесом, с хутора, слышно по-домашнему прозаично дерущее, но тоже уже весеннее, иное «кукаре-ку-у».
И радио бубнит оттуда. Тоже давно уж очень обычный — кажется даже — голос природы.
Дубы, озимые дубки стоят в летошних листьях орехово-желтых и лишних. Поросль малюсеньких, ласковых, как в сказке, елочек и непокорный брусничник, словно барвинок в девичьем палисаднике.
***
Под утро был дождь. Барабанил по железу крыши, шуршал по земле...
И вот — орешина выпустила, ради праздника, белый цвет; лоза приметно, весело позеленела; березки и осины щедро обрызганы росой и чистые такие, теплые, хоть ты скажи им:
— С легким паром!
***
С семи до девяти ходил по просекам и стежкам, искал фиалки, рвал подснежники.
Утренний пересвист зябликов и соловьев. Растерянная, что ли, кукушкина печаль. Высоко над лесом — сдержанно радостный гул самолета. Трактор — близко, словно бы даже вот-вот за деревьями. Издали, от жилья, собачий незлобивый лай.